Когда море отступает
Шрифт:
— Да, — ответил Абель.
Главная разведывательная предупредила его, но он уже был вовлечен в круговорот воспоминаний.
— Знаете, чем вы для нас были?
Распустившиеся розы, розы на касках, розы Арроманша, война, словно раненый зверь, забившаяся в дальний угол и там издыхающая, женщины, женский смех, грязные ребятишки, торжественные рукопожатия мужчин… Лица, искаженные счастьем. В подвале Люсетта, дети и хлыстом обжегшее его желание… Девчонки вдевали на грузовики и целовали солдат; одни целовали в щеку, ну, а другие норовили в губы…
— Мы чувствовали, что вы нам рады, — стереотипной
— Еще бы не рады! Мы на вас молились.
Голубые ее глаза сияли.
— Сама не знаю, как это произошло. Я забыла, что я замужем, что я люблю своего мужа, что мой муж в Померании. Письма тогда не доходили. Никаких вестей. Рушились дома. А мне было двадцать четыре года. Он ушел через месяц. Таких, как я, набралось бы тогда на целый профсоюз!
Абель считал в уме. Все, о чем рассказывала Флер, совпадало по датам, согласовывалось с рассказами Жака, с его похвальбой…
— Опять я осталась одна. И я одеревенела. Однажды почтальон принес мне письмо — Kriegsgefangenenpost [38] . Письмо от мужа. От первого июня. Он писал, чтобы я разделалась с булочной. Просил прислать флавиньийского анисового драже. Анисовое драже все всколыхнуло во мне. Я была беременна! И как же я возненавидела вашего канадца! Сопляк! Вот почему мне не хотелось идти к вам на свидание. Все опять всколыхнулось, заныла старая рана. Короче говоря, дело было сделано. Дело было сделано. Булочную я временно передала другому лицу, а сама ушла рожать в Порт-ан-Бессен. Дочку потом оставила у кормилицы. В мае сорок пятого вернулся муж.
38
От военнопленного (нем.).
Последние слова она прошептала так тихо, что Абель не был уверен, расслышал ли он ее.
— Я легла с мужем. Он был так доволен! И я, конечно, тоже. И все-таки ночью я ему призналась. Он встал. Отыскал свой фартук, который он не надевал пять лет, штаны у него спадали, и ему пришлось потуже затянуть пояс. Таким красивым и стройным он никогда прежде не был, глаза суровые, зубы блестят. Я была влюблена в него до безумия, но это был уже не тот человек. Значит, я опять ласкала чужого мужчину! Мне так хотелось, чтобы он меня ударил! Он сошел вниз. Через час я вышла на цыпочках… Из пекарни доносились какие-то звуки. Можете себе представить: он стоял, голый до пояса, и месил тесто. Мне никогда в жизни не было так стыдно. Он пек хлеб. Он старательно месил тесто. Хлеб, наверное, получился хороший!
У Абеля в горло застрял ком… Запах хлеба… Безлюдная булочная и свора голодных пленных немцев…
— Развели нас в два счета. С женами пленных не церемонились. Булочную он не закрыл. Изредка мы встречаемся. Он со мной здоровается. Уж лучше бы он делал вид, что не замечает меня… Он так и не женился вторично. Это все наша бабья глупость, а тут еще война!
Дверь распахнулась, точно от сильного ветра, и в комнату влетела рослая девочка.
— Экая ты егоза, Жизель! — сказала Флер. — Ну что у тебя в школе?
— Скоро каникулы. Поскорей бы!
— Она переходит в среднюю школу.
Это была Жизель, дочь Прекрасной Булочницы, которая уже перестала быть булочницей, но была по-прежнему хороша собой, и некоего канадца по имени Жак, который так к ним и не вернулся. Девочка была красивая, девочка была рослая. Голубизна зрачков была у нее материнская, но разрез глаз, а главное азиатская манера, улыбаясь, слегка прищуривать их, — это было у нее от Жака. Но что касается Жаковых глаз, тут Абель должен был сознаться, что он забыл их оттенок. Голубые. Да. Темно-голубые. Очень темные? А рот? У матери такие же мило капризные губки. Ну, а ямочки? Да. Есть ямочки. Много ямочек. Все ясно. Как это тяжело!
— Мамочка! Я пойду на «Орел или решку». Меня Раймонда ждет. Она поедет с нами в Порт-ан-Бесёен, Когда мы туда поедем?
— В понедельник.
— Ты знаешь, мамочка: я тебя люблю!
Было слышно, как она стучит каблучками на лестнице, в коридоре и во дворе.
У Абеля в бумажнике была фотография: Жак и Абель с товарищами на фоне развалин Кана. Карточка была неплохая, но только маленькая. Абель протянул ее Флер. Она надела очки и принялась терпеливо рассматривать выцветшую фотографию. Об оконное стекло билась оса. И тогда было так же! Прекрасная Булочница сняла очки, передала карточку Беранжере и погрузилась в раздумье.
— А кто этот высокий тонкий юноша справа? — после долгого молчания спросила она.
— Это я, — ответил Абель.
— Да, верно, это ты! — воскликнула Малютка.
Оса из себя вон выходила.
Прекрасная Булочница встала и прошлась по комнате; у нее была узкая талия и пышный зад.
— Что же с ним было потом? С тем, что на карточке?
В вопросе уже заключался ответ. Флер не узнавала. Женщина, которая только усомнилась бы, не проявила бы такой непритворной печали, не было бы у нее этой красивой грустной улыбки, такой же, как у Жизель. Девочка была похожа на мать; отец прошел, не оставив заметных следов.
— Жак погиб в августе, — сказал Абель. — Он вел грузовую машину.
— Какого же он был роста? Меньше вас?
— Меньше.
— Станьте рядом со мной.
Абель заколебался.
— Да иди! — сказала Малютка. — Не съест же она тебя.
Флер стояла напротив, хорошенькая, как спелый персик. От нее приятно пахло. Она положила руки ему на плечи.
— Ну так насколько же меньше? Вот настолько? Настолько?
Он не помнил. Ему почудилось, будто она давно уже держит его в объятиях. Он покраснел. Бросил растерянный взгляд на Малютку — та смущенно ему улыбнулась.
— По-моему, он был вот такой, — сказал Абель и пригнулся.
Флер покачала головой, уронила руки.
Оса все еще жужжала. Осы всегда в трауре: одежда на них из желтого и черного бархата.
VII
На блиндажах сушились купальные костюмы. Оркестр сыгрывался перед 14 июля. «Последний» возмущался избирателями, голосовавшими за де Голля, и оплакивал времена вольных стрелков и партизан. Однажды неожиданно для самого себя он сказал: «Дурака мы сваляли, что потребовали оплаты отпусков!» Но потом он воспрял духом. Надо повидать товарищей из Нанта и Сен-Назера, работающих на строительстве Луароатлантики! Когда Вотье вспоминал товарищей с Луароатлантики, глаза у него горели.