Когда море отступает
Шрифт:
Глядя в золотистое небо, перед судом детей, играющих ввечеру, я признаю себя виновным. Я бью себя в грудь. Но не так, как разъяренная горилла! Я говорю: виновен, Маниту! Виновен в том, что в течение шестнадцати лет приукрашивал до полного искажения кровавую и грязную историю гибели Жака. Прими молитву несчастного солдата! Боже! Я в тебя не верю. Я верю в человека. Я сознаю свои заблуждения. Я подавал Жака под соусом легенды из страха, из трусости, из чувства стыда, из приличия, по лени, по привычке. Потому что так мне было удобнее. Я говорил о Жаке так, как пишут про солдат в газетах. Я виновен. Музей высадки нужно сжечь! История — чудовищная ложь. Ничего не нужно оставлять. Все лжет. Все способствует
Я знаю все: дождь, крапиву и розы, собак и время. Когда вам двадцать лет, вас несет вихрь! И тут уже ничего нельзя поделать! Забвение в природе вещей, забвение — это сама жизнь. Все памятники, которые когда-либо воздвигались, служат для того, чтобы выхватить из забвения только один миг! Мертвецов придавливают плитами, чтобы быть уверенными, что они, до того как придет забвение, не встанут из гробов. Я ведь тоже наполовину обглодан лишаями, плющом, мохом, терном забвения. А я не хочу забывать! Я тщетно пытаюсь все удержать в памяти! Я виновен! Вместе с античеловеком, с нацистом — моим братом Каином! Виновны даже те, что воевали за свободу! Виновны, ибо забыли, что мы боролись за свободу. В Квебеке я об этом забывал. Значит, для других, для всей жизни, которая забывает, которая забывает при первой возможности, я — бешеный пес! О это участливое внимание, с каким они слушают, когда им говоришь о войне! Когда их обвиняешь в забывчивости! Война — во мне! Нужно убить добровольца Абеля Леклерка. Добровольца чего? Война — во мне, война — во мне! Господи, господи, я бью себя в грудь и кричу: «Виновен, виновен, виновен!» Хотя бы даже эта почтенная старушка с щечками, как баклажаны, приняла меня за штатного сатира! Боже! О, если б я мог в тебя поверить! Пойми меня! Не могу же я все делать один!
Вместе с сумерками надвигается новая волна духоты.
Беранжера слышит, что сзади идет машина. Это, наверно, автобус. Она поднимает руку. Скучно идти пешком. Около нее останавливается крайслер. Загорелый мужчина в дорогой, лимонного цвета футболке спрашивает дорогу в Грэ-сюр-Мер; говорит он по-французски с сильным акцентом. Беранжера отвечает ему и улыбается. Он предлагает подвезти. Она смеется:
— Редкий случай: «голосует» водитель!
Он просит объяснить, что она хочет сказать. Поняв, громко смеется, сверкая двумя золотыми зубами. Беранжера садится в машину. Иностранец приглушает радио.
Гроза движется к морю. Тучи образуют фантастический берег, имеющий форму не то козы, не то дракона, не то корабля, и по этому берегу проходят янычары с ятаганами, рыцари в латах, черные гусары, все войны смерти, а впереди Марго Исступленная размахивает мечом в виде креста. Вокруг моста дети гоняются друг за другом, перегоняют, догоняют и ловят друг друга. Они очень милы. Их беготня похожа на полет стрижей над причалами. Фантастический отсвет навевает успокоительную дремоту. Тень от цементированных быков моста ложится на зернистый песок, и здесь, на песке, яркий до боли в глазах свет подчеркивает меловую белизну ракушек. Чайки оставили перекрещивающиеся следы своих лапок между витками, виточками, витушками, завитушками ребячьих ног. О, эти маленькие луны детских пяток и цветки пальцев, оставляющие такой же легкий отпечаток, как птичьи лапки!
У кессона Абеля окликает парнишка:
— Эй, канайец, поди сюда!
Да это Оливье! Как поживаешь? Эге! Дыра у него во рту стала еще больше, хорошо виден розовый язык.
— Оливье! У тебя, я вижу, еще один зуб выпал!
— Не зевай! А то ускользнет.
Оливье держит в левой руке сачок, а правой шарит в нем. Крупная серая креветка плещется в воде, которую плохо пропускает материя. Как видно, это сачок самодельный, и Оливье не предусмотрел, что вода должна вытекать. «Я тоже так ловил головастиков, когда жил в королевстве, в царстве Сагене». Абель был в царстве, а Оливье сейчас в нем, ибо их есть царство. Другие дети кричат и поют. Двигая ногами, как поршнями, к ним приближается толстенький мальчик. «Паровоз» рассматривает «кроветку».
— У-у! Маленькая! — говорит он и отправляется дальше — его сейчас должны «прицепить» к «канскому поезду».
— Ворочается, как корова! — говорит Оливье.
Видно, чтобы отравить мне жизнь, «кроветки» везде найдутся! Абель смотрит на «кроветку», потом на теряющего терпение мальчугана. Он стискивает зубы, закрывает глаза — вид у него сейчас смешной, но на сей раз это у него выходит нечаянно, — запускает руку в сачок, чувствует сначала, как его щекочут щупальцы, а затем ощущение щекотки сменяется ощущением холода, как от прикосновения к живому фарфору. В его тело ледяными волнами хлынула смерть. Но он не отнимает руки. Ребяческий этот жест заключает в себе нечто символическое. Внутри Абеля горит огромное багряное солнце, склоняющееся к закату. Маленький человечек, кажущийся совсем крохотным среди бескрайнего внутреннего мира, он сжимает в кулаке креветку. Внутри крохотного человечка есть свой пейзаж, озаренный багряным солнцем, и еще один крохотный человечек, держащий креветку…
Мальчуган положил свои ручонки на волосатые мужские ручищи. Он любуется своей «кроветкой» и дрожит от радости.
— Это я ее поймал!
— Конечно, Оливье. Я тебе только помог…
Блеснула мысль: «Как мне помогла Беранжера… Беранжера, где ты?.. Слушай, я тебе непременно напишу из Канады. У меня есть план. Да. Я хочу, чтобы ты приехала ко мне… Устрой так, чтобы было поменьше разговоров. Но, может быть, ты не захочешь?.. Пташечка ты моя… Если б я мог заключить тебя сейчас в объятия, кажется, я задушил бы тебя…»
— Оливье! У тебя есть платок?
Оливье в купальнике. Откуда у него может взяться платок?
— Ну так держи крепче! Попроси мать налить тебе стаканчик.
— Я не у матери попрошу. Я у Симоны попрошу.
Валерия стоит, облокотившись на парапет; они ее не видят, но она над ними. Абель берет мальчугана на руки, так что лоб ребенка оказывается напротив глаз Абеля, ребенок тянется поцеловать его. Две влажные розы прикасаются к щеке Абеля. Абель говорит ему на ухо:
— Вот ты уже будешь свободным человеком. Free from fear.
Он подбрасывает его в воздухе, высоко-высоко, туда, где вчера, туда, где когда-то рокотали птицы смерти. Он повторяет:
— Free from fear, free from fear!
Ловит мальчика на лету и снова подбрасывает. Оливье кричит:
— Еще! Еще!
— Free from fear, — говорит Абель.
— Free from fear, — повторяет за ним Оливье, очаровательно присюсюкивая, и у него получается: «Фифомфи, фифомфи».
— А, Валерия! Глядите! Я поймал ребенка, который поймал «кроветку»!
— Ох ты! Как бы мне не попало!.. — говорит Оливье и, не выпуская из рук «кроветки», вырывается от Абеля и бежит — маленький-маленький, а впереди него бежит исполинская тень.
Омываемый сверхъестественно ярким светом, Абель поднимается по ступенькам лестницы. Волна зеленого золота накрывает старый материк с головой. Абель достает трубку, старый, изгрызенный «Денхилл»… Жак, большой мальчик Жак, бедный очковтиратель!
— Валерия! — спокойным тоном говорит он. — Вы — учительница, вы должны быть всеведущей. Ответьте мне на вопрос: если б нас тогда сбросили в море, вот эти дети играли бы сейчас здесь?
— Дети есть везде, и везде они играют.