Когда отдыхают ангелы

Аромштам Марина Семеновна

Я озверела. Я влетела в класс с перекошенным лицом и сказала очень тихо и страшно: «Посмотрите все на меня! На меня! Вы тут вчера законы сочиняли — кого за что наказывать. Но я — главнее всех. Я главнее вас и ваших законов. И в этом классе все будет так, как я решу. Если кто-нибудь из вас когда-нибудь обзовет кого-нибудь черножопым, или хачиком, или жидом — какие вы там еще слова знаете? — он вылетит из этого класса в два счета! Я понятно говорю?» Им было понятно. Им было понятно: я великая и могучая. И я страшно разгневана. А законы — это игра. Это не важно.

Мама

Кирюши потом пришла ко мне извиняться. Он так испугался, что сам прислал ее в школу. Она сказала, Кирюша еще не понимает. Эти обзывательства — дурное влияние старших братьев. Разрыв-то у них — десять лет. Им, дуракам, уже по двадцать. А Кирюша — маленький. Поздний. И — она смутилась — случайный. Она им скажет, чтобы при маленьком «не выражались». Обязательно скажет. Ведь они в семье меня очень ценят. Меня и мой класс, где детям хорошо. Им так весело, детям, в моем классе, так интересно!

После этого я по всем правилам, по всем жизненным показаниям должна была снять портрет Корчака со стены. Но я его не сняла. Почему? Потому что кончается на «у». На «у».

Другая запись

Когда пишешь дневник, всегда немного хитришь. Вроде выводишь себя на чистую воду, а сам все представляешь, как кто-нибудь другой будет эти страницы полистывать да почитывать. Какой-нибудь педагог-потомок. И из-за этой мысли — о потомке — ты все время должен себя корректировать. Откроет потомок тетрадку, а там — «дети-кретины» и «учитель-кретин». Учитель еще ладно. Это допустимо. А вот чтобы детей так обзывать… Может создать неправильное представление о происходящем.

Так вот, объясняю для потомков: мой папа был учителем русского языка. Меня обучали говорить «скушно», «булошная» и «молошница». А еще «дощ». И что «кофе» — он.

Самым сильным выражением у нас в семье было слово «дура». Когда отец раздражался, он говорил: «Дура, сколько страниц „Мурзилки“ ты сегодня прочла? Ни одной? Что же ты хочешь от жизни?» Этого было достаточно, чтобы я, глотая слезы, приступала к самоусовершенствованию. И еще мама, которая тоже была педагог, учила меня не повышать голос: это вредно для детей и рассеивает их внимание. Они не вникают в смысл угрозы, они просто пугаются. Сильных звуков. Поэтому надо говорить спокойно. Всегда говорить спокойно.

И я старалась не повышать в классе голос. Я никогда не обзывала детей.

Ни кретинами, ни кем. Потому что демократические ценности обязывают уважать чужую личность. А про себя я думала, что они — мои первые, мои неповторимые, мои незабываемые и незаменимые. Когда они сочинили эти идиотские законы, я просто впала в отчаяние. Что в мозгу нет центра демократии. Что нельзя послать туда электрический разряд и установить в классе свободу, равенство и братство. Еще я поняла, что плохо их учила. Раз они придумали такие законы. И такие наказания. А до этого я думала, что учу их хорошо. Что им вообще со мной хорошо. Но оказалось, им часто бывало плохо. Даже тогда, когда я думала, что им хорошо.

И я ничего не знаю об их внутренней жизни. О том, что у них внутри. А это важно. Это, может быть, самое главное — думать про их внутреннюю жизнь. Про то, как там все происходит. Может, центр демократии у них потому и не образовался: я начала не с того конца.

И я тогда дала себе слово: когда у меня будут «новые» дети, я начну по-другому. Я вообще стану другим человеком. Не буду больше такой правильной и нагруженной ценностями. Я буду учиться вглядываться — чтобы угадывать нечто про внутреннюю жизнь. Возможно, им чего-то не хватает для этой жизни. Взрослого внимания. Моего проникающего внимания. Ведь хорошее сочетание — «проникающее внимание»? Что-то вроде проникающего излучения, для которого телесное — не препятствие.

А Корчак пусть висит над столом. Пусть смотрит, как у меня получится. Как я буду играть с детьми в игры, которые придумаю для них сама. Точнее, которым позволю вырасти из нашей совместной жизни, из нашего трудного совместного бытия…

Другая запись

Для потомков: специально переписала в тетрадку те самые законы, с которых все началось. В скобках — мои комментарии. Чтобы было понятней.

Законы (написано зеленым, подчеркнуто красным)

1. Нельзя драться, пока кто-либо заплачет. (В том смысле, что если уже кого-то довели до слез, то дальше нельзя.)

2. Нельзя бить по лицу.

3. Нельзя бить ногами.

4. Нельзя, чтобы мальчик бил девочку, и наоборот.

5. Нельзя ругаться в классе матом.

6. Нельзя опаздывать.

7. Нельзя пропускать дежурство.

8. Не брать чужие вещи без спроса. (Было «без спросу».)

9. Не мешать вести урок учительнице. (Видимо, мне.)

10. Нельзя пропускать занятия, не предупредив учительницу.

11. Нельзя оскорблять друг друга.

Наказания (написано синим, подчеркнуто красным)

1. За слезы человека, которого побили, — Три дня поливать цветы. (Сохраняю пунктуацию.)

2. За побитие по лицу — Дополнительное задание по русскому языку.

3. За побитие ногами — дополнительное задание по математике. (Почему выше с большой буквы, а здесь — с маленькой, не знаю.)

4. За драку мальчика с девочкой они получают уборку в классе четыре дня.

5. За ругательство матом — три дня поливать цветы, два дня убираться в классе и еще дополнительное задание по русскому языку. (Это что — хуже, чем «побитие по лицу»?)

6. За опоздание — выучить стихотворение.

7. За пропускание дежурства — дополнительные три дня уборки.

8. За вещи, которые взяты без просу (народная этимология) — задавать 1 5 вопросов ему по теории. (Это я придумала такую форму опроса: кто-то выходит к доске, а остальные формулируют вопросы по прочитанному дома. Казалось — умно!)

9. За мешание вести урок учительнице — учить правила и стихотворение. (Особенно мне нравится последняя мера.)

10. За пропущение уроков без предупреждения не ходить на прогулку и читать десять страниц (Думаю, из своей «любимой» книги).