Когда открываются тайны (Дзержинцы)
Шрифт:
— Нет, согласиться, Федор, не могу. Лиза из «Дворянского гнезда»? Да ведь наша «Лиза», во-первых, дочь учительницы, в бога не верит, и монахиней, как тургеневская Лиза, быть не собирается. Зови, Федор, нашу «Лизу», и ты нужен будешь.
В кабинет легкой походкой вошла Любочка, она подошла к столу и подняла ясные глаза.
— Я слушаю.
— У вас срочной работы много? — спросил Сергей Петрович.
— Как обычно, — ответила девушка, обрадованная вниманием Бородина.
— Вы единственная девушка у нас на службе. Задержанную по подозрению цыганку надо вывести на прогулку в город. Это очень важно. Часа через два возвратитесь обратно. Поговорите с ней по душам. Вот ваши пропуска, — Бородин протянул ей две красные бумажки. — И это возьмите, может понадобиться, — Бородин подал ей маленький браунинг.
Любочка вздрогнула и побледнела. — Я не умею стрелять, — пролепетала она.
— И не нужно, он не заряжен. Это на тот случай, если к вам пристанут разбойники. А стрелять мы вас научим
Любочка робко вышла, озадаченная странным поручением.
— И тебе советую прогуляться, мало ли кто наших девушек обидеть может, — сказал Бородин, обратившись к Потемкину.
Тот понимающе кивнул в ответ.
Цыганка и Любочка молча прошли Суворовскую. У входа в Александровский парк встречный патруль замедлил шаг. Один из матросов с улыбкой прокричал: «Маленькой хозяйке привет!»
Любочку знали матросы-пограничники и уважали ее за скромность и трудолюбие.
— В обществе моряков я всегда чувствую себя, как рыбка в воде, — похвалилась цыганка, когда они вошли в парк.
— Пожалуйста, не говорите так при мне, — не удержалась девушка.
— Ах ты моя красавица, я тоже такая была. Тебя как зовут?
— Люба.
— Любушкой тебя называть надо. Меня тоже так называли, когда пятнадцати не было, а потом — только Любовь.
Они прошлись по аллее, мимо дуба-великана. Цыганка ударилась в воспоминания.
— А уж после свадьбы муж стал Любкой звать. Так вот Любкой и осталась. А муж — бородища — во, как стеганет кнутом для острастки — ветер в тихий день засвистит: «Любка, шатер чини!»
Цыганка умолкла. Вдруг она рванулась в соседнюю аллею, где только что прошел человек. Любочка вздрогнула, растерянно глядя, как пригибается к земле цыганка.
— Боже мой, — прошептала она, — прячется, от меня хочет уйти.
Она хотела крикнуть, но получился шепот, которого сама испугалась.
Цыганка медленно шла обратно.
— Потянешь? — спросила она, протягивая прилипший к ее пальцам только что подобранный дымящийся окурок.
— Что вы, я не курю.
— Как хочешь, — равнодушно ответила она на Любочкин отказ, жадно затянувшись и проглатывая дым.
— Хороший ваш начальник, да жадный: картошкой накормил, а папироски на закуску не дал. — Оглядевшись вокруг, добавила:
— Хорошо тут, вольно, и весной пахнет, только у меня метель играет, — вздохнула цыганка, опустившись на скамейку. В глазах ее нарастала тревога.
Любочка постояла немного и тоже присела на скамью.
— Не договорила я тебе, милая!
Цыганка, сидя, взяла Любочку под руку, прижалась к ней, заглянула в глаза. — Десять лет Любкой была, измытарилась. В позапрошлом году табор наш в Крым перекочевал. Хор самому барону Врангелю пел. Приглянулась я одному офицеру, и он мне мил показался. Чистенький, беленький. «Брось своего бородача, женой моей будешь», — сказал он. Я и поверила. Только жизнь не стала легче. Как игрушка из одних рук в другие переходила. Каждый день у него друзья новые. Любка, спой, Любка, потанцуй. Красные пришли, офицер сбежал. Меня прежний муж нашел. Побил больно...»
Цыганка вздохнула, села поудобнее, обхватила руками колени.
— К Днепру табор откочевал. Утром в село бандиты заскочили. Офицерик мой в длиннополый кафтан разодет, с крестом на шее по табору глазами рыщет, разыскивает. Мужа пристрелил, а меня на тачанку и к попу. А попы у него все дружки-приятели. Обвенчались под пьяную руку. Только потом я поняла, что не любовь моя нужна офицеру. «Пойди, говорит, по селам, гадай, да гляди, что к чему у большевиков...» — Не пойду, — отвечаю, — никуда, с тобой хочу, а он давай меня по лицу хлестать... Надоело мне от него обиды терпеть, и решила я в табор вернуться, да в Каховке задержали... Цыганка тяжело вздохнула.
— Ох, детка, как мне табачок душу распалил! Может, мы на рынок сходили бы за самосадом? Люблю крепкий табак.
— Но у меня нет денег, — пробовала отговорить ее Любочка, боясь, как бы в базарной толпе цыганка не скрылась.
— Ой, не горюй ты о деньгах, милая. Все у женщины будет, пока красива да молода, — запричитала цыганка, воровато оглядываясь по сторонам. Она вскочила на ноги, зашла в полосу от дуба и через минуту уже держала в руках золотую пятирублевую монету.
Любочка поразилась.
Они вышли из парка. Миновали проспект, повернули на Торговую и влились в гомонящую толпу людей.
Цыганка преобразилась, завидев рынок. Ловко орудуя локтями, она зашла в самую гущу толпы — «на тучу». Люди там держали на руках старые вещи, покупали и продавали, спорили, бранились, уговаривали друг друга. Какой-то верзила в клетчатом кепи и узких брючках по щиколотку, унизанный, точно ожерельем, медными зажигалками, ущипнул Любочку выше локтя.
— Мадемуазель, не угодно ли: машинка последнего образца!
— Отлепись, пока глаза целы! — зашипела ему в лицо цыганка. Парень оторопело попятился. Цыганка прошла к сидевшему на пустом ящике старичку. Тот держал между ног мешочек с махоркой. За полы его старого сюртука цепко держалась девочка.
Цыганка молча подставила свой карман. Старик щепотками наполнил доверху стеклянную меру и осторожно высыпал табак покупательнице, не поднимая на нее глаз. Лишь девочка с неустрашимым любопытством разглядывала цыганку. Та одной рукой поддерживала карман, другой проворно запихивала в рот моченое яблоко, выхваченное у торговки на ходу.