Когда открываются тайны (Дзержинцы)
Шрифт:
Лицо епископа побагровело. Глаза его сузились и исчезли в зарослях седых бровей. Епископ выставил в сторону отца Леонида неровный лоб с шишковатыми надбровьями, словно готовясь боднуть нечестивца. А отец Леонид, одухотворенный истиной, словно открывшейся в эти минуты для него самого, бросал резкие слова:
— В наших храмах есть драгоценности, а бедствующие не могут купить детям своим ни одежды, ни хлеба. За свое служение мы требуем мзды и ждем милости от мирян и от государства, а истинное служение богу лишь тогда угодно, когда мы уподобимся примеру Александра Угольщика, который зарабатывал трудом рук своих на пропитание и безвозмездно исполнял церковные обряды.
— Его преосвященство изрек нам: папа Римский протягивает нам свою руку помощи... Но... протянутая папой рука — рука дьявола!
Отец Леонид сел, бесстрашно оглядев своих присмиревших собратьев.
Епископ вскочил и, точно ветряная мельница, замахал руками:
— Властью, данной мне, призываю: опомнись, безумец! Тебя ждет тяжкая кара!
Отец Леонид протестующе поднялся.
— Как бы ни были тяжки и мучительны мои страданья за веру, я буду переносить их с терпением слуги божьего, с упованием на милость божию.
— Хорошо, сын мой, что хоть в эти тяжелые минуты заблуждения ты остаешься с богом в душе, — примирительно сказал епископ. — Подвергнем тебя испытаниям.
Отец Леонид наклонил голову, садясь.
— Я готов, ваше преосвященство.
«Страдания и скорбь суть неизбежный удел честного человека. Их испытывают по воле божией не только грешники, но чаще праведники...» — так думал отец Леонид глядя на высокое окно у самого потолка. Двухаршинные толщи стен, черные занавески, скрывающие и без того скудный свет, тусклая коптилка, которая бросает тревожные тени на своды потолка, да зловеще качается продетая через потолочные кольца смоляная веревка, — вот узилище, в которое бросил отца Леонида епископ.
Отец Леонид, тяжело дыша, лежал распластанный на полу каземата. Его изможденное лицо не выражало муки. Превозмогая жажду и боль, он силился забыться сном. Перед ним проплывали видения юных лет, вспоминались недавние беседы с епископом. Отцу Леониду сделалось приятно от мысли, что всю свою жизнь он был верен идеалам человеколюбия и добра.
А наверху, в покоях епископа, решалась судьба этого упрямого человека. Отец Николай стоял перед епископом в крайнем возбуждении.
— Он не сказал ни слова, не попросил прощения. Ведет себя, как мученик за веру! Тьфу!
— Отлучением от церкви грозили?
— Передавал ваши слова и об этом. Ответствует: бог был, есть и останется в душе моей вместе с любовью к ближнему.
— Глупец! — вспылил епископ.
— Представьте себе, ваше преосвященство, когда мы его раздели догола, привязали к скамье и стали требовать признаний, он молчал. Я облил веревку водой, она сократилась и впилась в тело. Ни звука! Мы вздернули на дыбы. Результат тот же. Я привязал по гире к каждой ноге — безмолвствует. Наконец, велел резко опустить, но так, чтобы тело, падая вниз, не коснулось пола.
— Испробуем еще одно средство. — В глазах епископа загорелись злые огоньки.
Епископ взмахнул колокольчиком. Вошла долговязая монахиня-соглядатай. Все трое спустились в подвал, по боковой лестнице.
У небольшой дубовой двери аршинной толщины отец Николай заглянул в маленький «глазок», а затем приложил к нему ухо. Когда вошли в подземную камеру и епископ занял свое место в черном кресле, отец Николай небрежно прикрыл наготу лежавшего без движения человека.
— Поднимите голову, перед вами владыка.
Отец Леонид открыл глаза, прерывисто задышал. Епископ сделал знак рукой:
— Помогите ему.
Отец Николай вынужден был встать на колени и поднять голову своей жертвы.
Монахиня окунула в ведро с водой тряпицу и покрыла ею лицо отца Леонида. Струйки воды медленно поползли по лицу, заливая глаза.
Отец Леонид конвульсивно задергался от нестерпимой боли, застонал.
Монахиня сняла тряпицу и бросила на отца Николая тупой взгляд.
— Теперь ваше слово. Последний раз спрашивает владыка, сознаетесь ли во грехах своих? — спросила монахиня.
На палачей глянули светло-голубые бесстрашные глаза.
— Не грешен я ни перед богом, ни перед святой церковью, — отчетливо прошептал он. — Терплю, яка Христос терпел.
Наступило молчание. Отец Леонид, точно выброшенная на горячий песок рыба, тяжело дышал. Яростный гнев душил епископа. Он чувствовал себя точно обессилевший зверь, не справившийся с добычей.
ГЛАВА XIV
ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ
В клубе водников по случаю дня Парижской коммуны был доклад. После доклада начался спектакль самодеятельности. Гражданские, перемешавшись с моряками, напряженно следили за действиями, происходившими на сцене.
Бородин только что вошел в боковую дверь и, почувствовав напряженную сосредоточенность публики, заполнившей до отказа зал, прислонился к дверной нише.
Разыгрывалась сцена гибели на поле боя командира Красной Армии, получившего в штыковой атаке ранение. Перед кончиной командир голосом Грицюка наставительно беседует с каждым из своих подчиненных, рассказывает о планах построения бесклассового общества на земле, берет с бойцов клятву в том, что они донесут коммунистическое знамя до полного торжества коммунизма на всей земле.
Сергей Петрович без труда понял: пьеса эта сочинена кем-то из участников художественной самодеятельности. Исполнители несложных ролей держались на сцене кто чересчур деревянно, кто суетливо и неумело. Но большинство зрителей, не раз переживших подобные ситуации на фронтах, воспринимали игру самодеятельных актеров, как откровение, вспоминая в эти минуты каждый о своем. Волнение публики достигло предела, когда на сцену вышла сестра милосердия — в серой солдатской шинели, с сумкой на боку. Было что-то новое в походке, словах, в движениях рук и лица этой сестры. Она не изображала, а словно жила фронтовой жизнью. В голосе звучала неподдельная горечь утраты. Когда она, заплакав чистыми девичьими слезами, склонилась над умирающим и бойцы на сцене по просьбе командира стали тихо петь «Интернационал», в зрительном зале, резко скрипнув стульями, поднялось с места сразу несколько человек.