Когда открываются тайны (Дзержинцы)
Шрифт:
— Так учит нас партия, товарищ Ленин. И если мы отступим от этого — извратим политику нашей партии, она никогда не простит нам.
На прощанье Дзержинский сообщил Сергею Петровичу:
— Ваш профессор Фан дер Флит великолепно уживается со столичными учеными. Он много поработал над составлением плана ГОЭЛРО. Доверяйте людям! И люди будут вам верить.
Катер с Дзержинским ушел в Одессу.
Прошло два месяца. Отдохнувший за ночь город встречал новый день бодрыми гудками завода, лязгом лебедок в порту. Голодные люди, измученные трехлетней гражданской войной, делали чудеса. Глубоко запали в душу горожан слова вождя о судьбе революции. Рабочие-водники готовили к спуску восстановленный первый пассажирский пароход, были уже отремонтированы несколько барж и баркасов.
Молодой Советской республике требовались кадры инженеров, агрономов, артистов.
Наркомат просвещения приглашал в Москву на учебу детей рабочих и крестьян, а также молодежь непролетарского происхождения, прошедших школу служения революции.
Малограмотные шли на рабфаки. Перед теми, кто окончил гимназию, открывались двери красных институтов. В одной из таких разнарядок было приложено объявление о наборе в столичный театральный институт.
Сергей Петрович не смог утаить этой новости от Любочки — она с детства мечтала о сцене. Жалко расставаться с преданной, исполнительной сотрудницей, но нельзя было мешать осуществлению заветной мечты.
Бородин передал Потемкину две розовые бумажки-путевки.
— Любочку — в Москву, в театральный институт, Грицюка — в Харьков, на рабфак... — упавшим голосом прочел Потемкин.
Сергей Петрович знал затаенные мысли своих товарищей: Потемкин мечтал об университете, Ваграмов — стать писателем. Китика тянуло обратно к морской службе, Рогов решил осесть в родной Каховке, старый матрос Галушко мечтал увидеть жену и свою Катрю... Только один Николай Луняка молчал. Ему не повезло. Рана, полученная от диверсанта, давала о себе знать, постепенно подтачивала его могучий организм.
Сергей Петрович коснулся плеча своего товарища. В душу вползло грустное чувство предстоящей разлуки.
Бородин повернулся к вошедшему Грицюку, тот стоял в ладной морской форме. Его обнаженная шея была вытянута вперед, он прижимал к груди объемистый сверток.
— Долгожданная посылка с учебниками... — радостно сообщил Грицюк, но тут же, помрачнев, добавил, — только не моего ума это дело... Ну, какой я воспитатель? — Грицюк осторожно поставил на пол свою ношу. — А ребята пристают: скажи про то, скажи про это, я, конечно, что могу выкладываю... а в другой раз и ответа сразу не сыщешь. Ну, тогда гармонь выручает. Нынче придется за книжки засесть. Одолею ли?
Грицюк вынул из пачки книжицу и подал ее Бородину.
— «Малинин, Буренин», — будто по складам прочел Сергей Петрович. — Одолеешь, товарищ Грицюк, обязательно одолеешь...
ГЛАВА XXII
МЕЧТА И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ
Любочка стояла у входа в здание с серыми колоннами, в который раз перечитывая давно знакомую ей надпись: «ХЕРСОНСКИЙ УКОМ КОМСОМОЛА УКРАИНЫ».
Вспомнила первый визит в это помещение, ставшее для нее вторым домом.
Тогда ее приняли за «чужую». Прошло время, и она стала своей, нужной, полезной. Любочка открыла широкую дверь, прошла по коридору. Навстречу ей попадались молодые люди, узнавали, приветствовали ее, но она, занятая своими мыслями, отвечала рассеянно, чуть заметным кивком головы.
Когда Любочка вошла в кабинет секретаря, ею овладело то самое чувство, которое она уже однажды испытала, впервые переступив порог этого дома: наивное чувство застенчивости и вместе с тем упрямства в достижении цели. Девушка встретила теплый взгляд Вани Филиппова...
— Учиться, учиться, учиться... Всем надо учиться, кроме меня... — не сказал, а скорее выдавил из себя секретарь укома.
«Как ему трудно приходится», — подумала Любочка. Ей вспомнились слова, сказанные секретарем при первой их встрече: «Комсомол — это работа, понимаете, тяжелая работа: что попало, где попало, словом — жить для революции!»
В этот миг Любочка осознала все пережитое ею в нелегкой работе чекистских будней.
Полная трепетного ожидания, она стояла как зачарованная. Розовый клочок бумаги в ее руке, протянутый Ване Филиппову, напоминал ей сейчас жар-птицу, которую она после долгих поискав, наконец, поймала... Нет, это была уже не сказка, полюбившаяся ей в детстве, а право на новую жизнь, чудесная дорога в будущее, осуществление заветной мечты.
В коридоре послышались звонкие голоса: распахнувшаяся дверь пропустила группу девушек. К Филиппову подошла бригадир швейниц Марийка Бойко. В руке у нее мелькнула розовая бумажка.
— Пришла согласовать, товарищ секретарь... — Филиппов бросил недоумевающий взгляд на стоящих врассыпную девушек.
— Всей артелью пришли согласовывать одну кандидатуру?
Девушки зашумели, вплотную приблизившись к секретарю. «Комсомольской артелью!», «Своего секретаря провожаем!», «Придет время, тебя, Ванечка, тоже провожать будем...»
Кто-то из девушек жалобным грудным голосом затянул: «Как родная меня мать провожала...» Все дружно подхватили.
Когда девушки угомонились, секретарь мечтательно сказал:
— Разлетимся во все стороны завоевывать свое счастье... Пройдут годы, ну, скажем, 40—50, не больше, и люди на земле коммунизм построят. Дружба, родившаяся в эти тяжелые годы, должна всегда жить вместе с нами, где бы мы ни были.
Расставшись с подругами, Любочка и Марийка решили провести свободные минуты вместе. Завтра одна из них покинет свой город, любимые места, друзей. Серебристые волны Днепра. Тихий шепот камыша напоминал беседу мудрецов...
Девушки слушали чарующие звуки, и казалось, что они вошли в него, в этот вечный мир, и стали неотделимой частицей его...
Марийка полулежала на сочной траве у самого края небольшого обрыва. Любочка сосредоточенно следила за стаей рыбешек, резвившихся у самой поверхности воды.
В то время, как тонкие пальцы девушки отщипывали маленькие кусочки хлеба из ее скудного пайка и бросали в воду, ее душа была устремлена в прошлое. Любочка припомнила свою жизнь. Так, было много горя. Вспомнила она и слова Вани Филиппова, сказанные на прощанье сегодня: разлетимся во все стороны завоевывать свое счастье...