Когда пал Херсонес
Шрифт:
– Подожди, скоро придет с царицей, – успокоил его один из них.
Анну здесь все называли царицей, а к новому титулу своего князя еще не привыкли. Но, получив звание кесаря во время бракосочетания, Владимир стал также называть себя царем, что было равно императорскому титулу и являлось явным нарушением самых основных положений Священного дворца. Но что мы могли сделать с этими варварами, которые не признавали никаких традиций и забавлялись титулами и инсигниями, как детскими игрушками?
Я подумал, что, может быть, и Анна старалась научить мужа ромейскому этикету и придать жизни в киевском дворце некоторое благолепие. Кажется, я не ошибался.
Некоторых из руссов, сидевших за столами, я знал еще по Херсонесу или по совместному путешествию через пороги. Но вокруг меня было много и незнакомых лиц, княжеских мужей и старцев, не принимавших участия в походе на Херсонес. Тут собрались военачальники, мечники, вирники, княжеские дружинники. Одному было доверено хранение княжеской печати, другой ведал княжескими конями, третий собирал мыто на торжище. Рядом со мной сидел человек, в котором я не мог не признать вкусившего от просвещения. В ожидании начала пира он первый обратился ко мне с каким-то вопросом, и я узнал, что это врач Владимира, по имени Иванец Смер, изучавший медицину у арабов и армян, родом половчанин. Мне везло на таких людей. Еще раз я встретил на своем жизненном пути человека, который много путешествовал, бывал в Иерусалиме и Антиохии, жил одно время в Александрии. Попал он туда чуть ли не по поручению князя Владимира, который отличается необыкновенным любопытством и посылает всюду, в Рим и в Багдад, своих людей, чтобы узнать из их рассказов, как живут там люди. За столом князя вообще сидело немало иноземцев, торговых людей всякого рода и бродяг. Так оно и должно было быть в этом городе, где перекрещиваются торговые пути и куда со всех сторон стекаются путешественники и наемники. Среди них я узнал ярла Сигурда, сына Эрика, и его племянника Олафа, с которыми встретился на охоте. Были тут и другие скандинавы, искатели золота и удачи в стране руссов.
В зале было шумно от разговоров и смеха. Потрескивали в паникадилах восковые свечи. Присутствующие выражали нетерпение. Наконец явился Добрыня, и его засыпали вопросами. Где князь и царица? Почему не начинают пир? Почему не подают вино? Люди кричали, что у них уже пересохло в горле. Добрыня заявил, что князь сейчас появится. Действительно, вскоре вышел к гостям и Владимир. Он надел на этот раз лазоревый скарамангий и пурпурную, вышитую жемчугом хламиду. Однако диадемы на его голове не было. За ним шествовала с большим достоинством Анна, в серебряном парчовом наряде, опоясанная лором, но тоже без диадемы, простоволосая, со сложной прической, украшенной жемчужными нитями. Потом мы увидели Анастаса в епископском домашнем облачении, с множеством маленьких пуговиц на черном длинном одеянии, и за ним пять или шесть приближенных женщин Анны, из которых одна носила звание магистриссы, а две были лоратными патрикианками. С ними сел за стол Добрыня.
Мы с Леонтием встали, когда появились Владимир и Анна, и остальные невольно последовали нашему примеру, хотя такое здесь, видимо, было не в обычае. Но это выражение почтения явно понравилось Анне, потому что она окинула пиршественную залу благосклонным взором, и мне показалось, что на мгновение ее глаза остановились на мне. Добрыня велел, чтобы отроки начали разносить яства и пития.
Как всегда в таких случаях у руссов, столы были завалены мясом домашних и диких животных. На вчерашней охоте Добрыня затравил двух вепрей, отроки – нескольких зайцев, а другие убили стрелами множество уток и гусей. Пища была обильно приправлена перцем и какими-то ароматическими травами, растущими на здешних полях. За столом много пили из серебряных чаш и окованных серебром турьих рогов, которые невозможно поставить на стол и поэтому приходилось выпивать до конца, если человек не хотел обидеть угощающего. Надо было проявлять очень много ловкости и лукавства, чтобы уклоняться от этих потоков хмеля. Леонтий, человек скупой, даже скаредный, не прочь был на чужих пирах съесть и выпить лишнее и потом хворал. Я старался незаметно выливать вино, чтобы не опьянеть и не потерять ясность мысли и твердость воли, так как состязаться с руссами в этом предприятии мне было не под силу.
Украдкой я наблюдал за Анной. Порфирогенита держала себя за столом с большим достоинством, но я заметил, что порой она улыбалась застенчиво Владимиру и даже пыталась иногда коснуться его руки. Что же! Очевидно, судьба ей ниспослала счастье! Пусть радуется и долго живет на земле!
Меня удивило, что на пиру было и несколько русских женщин. Некоторые пришли во дворец со своими женами, бряцающими ожерельями из золотых и серебряных монет, а молодые воины кое-где сидели парами с девушками из знатных семейств и, что меня особенно поразило, пили с ними из одной чаши. Люди ели в большом количестве мясо, отроки едва успевали наливать мед. Повсюду слышались веселые разговоры, шутки и смех. Пирующие часто поднимали роги с приветствиями, обращенными к князю и Анне, пили за их здоровье.
Леонтий, уже совсем упившийся вином, шептал мне:
– Разве это христианский пир? Многие из сидящих с нами христиане, но что-то не слышно здесь благочестивых разговоров. Сам пресвитер Анастас пьет вино, чревоугодничает и смеется вместе со всеми.
– А ты?
– Что я? Я – великий грешник.
– Он тоже грешник.
– На Анастасе священнический сан.
Но странно – руссы, принимавшие святое крещение, действительно оставались такими же, как и раньше. Они по-прежнему любили мед, веселье, музыку. Леонтий меда не пил, но когда отроки разносили вино, неизменно подставлял чашу. Он не мог успокоиться:
– Или взгляни – вот юноша и девушка пьют из одной чаши. Разве это благопристойно? Разве не требует самое обыкновенное благоприличие, чтобы девица не посещала такие пиры?
Впрочем, женщины, которых я видел вокруг себя, не походили на тех девушек, что водили хороводы в Будятине и стыдливо закрывали лицо рукавом вышитой рубашки, когда я приближался к ним, чтобы посмотреть на их уборы. В этом обществе жены знатных воинов чувствовали себя полноправными с мужчинами, пили вино и принимали участие в шутках и разговорах. Их мужья, дружинники, как здесь называют приближенных воинов князя, отличаются большой надменностью и за малейшее оскорбление готовы ударить соседа чашей, рогом, даже мечом. Удар меча плашмя считается здесь самым страшным оскорблением, и за него провинившийся платит по приговору князя двенадцать гривен. Это – огромное количество серебра, из которого можно сделать паникадило.
Мой сосед, врач, учился в далекой Бухаре, а также в Ани – знаменитом армянском городе, который он мне очень хвалил.
– Город стоит на реке Арпач, недалеко от горы Арарат. Там, как тебе известно, остановился Ноев ковчег после потопа. Армянского царя зовут Ашот. Он построил в Ани великолепный дворец, много общественных зданий и церквей и обнес город каменной стеною…
Но я слушал рассеянно. Мои взоры неизменно обращались к Анне. Она милостиво разговаривала с приближенными женщинами, ела и пила и, по-видимому, чувствовала себя на новом месте превосходно. Какое ей было дело, что у ее ног лежал человек, исполненный безнадежного поклонения! Да она, вероятно, и забыла уже о нашем разговоре на корабле, когда я в своем безумии предложил ей бежать к иверам, или почла меня за безумца. Как я уже сказал, я сам содрогался всегда при одном воспоминании отом утре.
Врач показал мне на одного воина, которого звали Яном, и рассказал его историю:
– Руссы много воюют с печенегами. Они строят города по реке Трубежу и реке Суле, чтобы защититься от неожиданных нападений кочевников. У богатых руссов огромные имения, и они хотят спокойно собирать урожай. Однажды появились печенеги…
Мне и в голову не приходило, что Добрыня, этот жестокий и надменный человек, великолепно играет на гуслях, как руссы называют арфу. Ее положили перед ним на столе, и он вдруг стал перебирать струны, и присутствующие просили его петь, но Добрыня медлил выполнить их желание и только перебирал струны, и под эту музыку врач рассказывал мне:
– Однажды пришли печенеги. Печенежский великан выехал перед строем и стал вызывать на единоборство какого-нибудь русского великана. Но такого не оказалось. Печенег уехал, дав сроку до завтра. Владимир был огорчен. Вечером явился к нему один старый воин и сказал: «Явышел в поле с четырьмя сыновьями, а самый юный остался дома. Он у меня кожемяка. С детских лет никто не может одолеть его. Как-то в сердцах на меня сын разорвал руками толстую воловью кожу. Повели ему бороться с печенегом».
Добрыня по-прежнему перебирал струны, и они звенели, то уподобляясь ручейку, текущему по камушкам, то звучали томительно.