Когда пал Херсонес
Шрифт:
Мы не сомневались, что Владимир прикажет убить ее ударом меча или задушить. Но уже вернулся с лова Изяслав. Это был шестнадцатилетний, не по годам высокий юноша, с такими же огромными и красивыми глазами, как у матери, стройный, как пальма. Она сказала сыну:
– Когда войдет в горницу отец, ты обнажишь этот меч и скажешь: «Разве ты думаешь, что ты один здесь?» Этим мечом сражался еще твой дед.
Владимир вошел в покой. Рогнеда, послушная его приказу, лежала в парчовом одеянии. Изяслав преградил путь отцу, и Владимир отступил. В это мгновение отворилась дверь, и появился Ярослав, бледный как смерть. Он припал к матери и сказал:
– Поистине, мать, ты царица царицам и госпожа госпожам!
Владимир вышел, хлопнув в сердцах дверью…
Конечно, я ничего не видел этого, но мне обо всем подробно рассказал во время обратного пути Добрыня, доверявший мне все свои тайны. Я же чувствовал себя тогда лишним в этой драме и вышел в сад, чтобы не дышать душным воздухом предславинского дома. Это был скорее огород, на котором среди гряд с капустой и огурцами росли отягощенные плодами яблони. Я сорвал одно яблоко и откусил его. Плод оказался сочным и пахучим, а раскушенное нечаянно спелое зернышко – горьковатым, как миндаль.
Вдруг я заметил среди яблонь Ярослава. Мальчик сидел на камне и плакал, закрыв лицо руками. Я подошел и сказал с участием:
– Успокойся, дружок!
Ярослав отнял от лица руки и сквозь слезы выкрикнул:
– Где же правда? Почему он хотел убить ее?
Я подумал, что и Рогнеда, его мать, тоже покушалась на жизнь человека, но вслух произнес:
– Ты хорошо делаешь, что читаешь книги. Они облегчают человеческие горести. Я сам поступаю так.
Мы еще побеседовали с ним о житейских делах, как будто это был не двенадцатилетний юнец, а прошедший трудную школу человек. Успокоившись несколько, он стал расспрашивать меня о Константинополе, о василевсах и о том, как живут люди в греческой земле. Потом, по моей просьбе, повел меня показывать свои книжные сокровища. Он объяснил мне, что книги остались от княгини Ольги. В его горнице в окованном железом ларе я увидел Псалтырь, «Хронику» Георгия Амартола, «Александрию» и другие сочинения. Мальчик перебирал их с большой любовью…
Когда мы потом, в сопровождении отроков, двинулись в обратный путь, я видел, что князь был в самом мрачном настроении. Привыкший во дворце трепетать пред гневом помазанников, я с опасением поглядывал на Владимира, ехавшего далеко впереди, но руссы беспечно говорили о самых обыденных вещах – об удачном улове рыбы в Лебеди, о покупке нового меча… Добрыня рассказал мне во всех подробностях о том, что случилось под крышей предславинского дома, и об участи Рогнеды.
– Как поступают в подобных случаях с женщинами в греческой земле? – спросил он.
Что я мог сказать ему? Я подтвердил, что отравительниц или неверных жен василевсы посылают в дальние монастыри на вечные времена. Но в Киеве еще не было монастырей.
Горькая слава Рогнеды не давала мне покоя. Несколько дней спустя я узнал, что Владимир хотел предать ее казни. Я спрашивал себя: неужели причиной была ревность Анны? Неужели Порфирогенита способна на такую женскую жестокость? Эти события освещали ее образ новым, страшным светом. В ее груди тоже билось неукротимое сердце, она была достойной сестрой Василия, никогда не щадившего врагов. Но от этих мыслей моя любовь к ней не уменьшилась. Наоборот, я понял, что живу в трагическом мире, в котором простому смертному неоткуда ждать помощи, и что так будет со мной до конца жизни.
В дело вмешались княжеские советники. Они просили князя:
– Пожалей Рогнеду хотя бы ради маленького Ярослава!
Об остальном я узнал значительно позднее, от руссов, явившихся в Константинополь с очередным посольством. Они рассказали мне, что Владимир сослал Рогнеду в далекую область и построил ей там городок, который в честь старшего сына назвал Изяславлем. В нем красавица кончила свои дни. А красоту этой женщины воспевали на пирах русские гусляры и скандинавские скальды. Ее сравнивали в песнях с лебедем, розовой зарей, цветущей яблоней. Я созерцал очарование Анны, читал рассуждения о прекрасном Платона и знаю, что такое красота. Когда Рогнеда метала молнии из своих голубых глаз на неверного супруга, она была подобна Елене Троянской. Недаром воспылала к ней ревностью Порфирогенита.
Иногда, в одинокие, тихие вечера, я вспоминаю образы, возникавшие на моем жизненном пути, людей, которых я встретил или с которыми делил хлеб и дружбу или просто созерцал их жизнь и поступки. Многих из них уже нет на земле. Но все равно, живут ли они под солнцем или покинули жизнь, я общался с ними, и они сделали мое существование богатым впечатлениями. Конечно, в моем сердце уже не было места для новой любви. Но и Рогнеда нашла в нем пристанище не только благодаря своей красоте, но из-за горестной своей судьбы. Недаром русский народ прозвал ее Гориславной, что на языке руссов значит «дочь горя».
Скоро под этим языческим небом должны были совершиться великие события. Я проснулся и услышал, что город наполнен гулом взволнованных человеческих голосов, женским плачем и криками пререканий. Накануне мы узнали от Добрыни, что на княжеском дворе произошло столкновение между приверженцами русских богов и христианскими воинами Владимира. Пролилась человеческая кровь. Поэтому Анна якобы просила супруга, чтобы ради безопасности всех ромеев, в том числе Леонтия и меня, поместили на некоторое время во дворце, так как в раздражении язычники могли поднять руку на ненавистных им греков, и в глубине души мне была приятна такая заботливость Порфирогениты, хотя я отлично понимал, что это объяснялось только ее христианским чувством к ближнему. Но, как всегда снедаемый любопытством, я вышел на улицу, накинув на себя простой дорожный плащ, чтобы не привлекать к себе внимания.
Народу в городе было много. Всюду слышались разговоры. Я направился по улицам, если можно так назвать эти кривые переулки между построенными в беспорядке хижинами, на городскую площадь. До моего слуха донеслось:
– Нашего князя околдовали греки!
Другой человек грозил:
– Не отдадим на поругание светлых богов!
Светлоусый мужчина в высоком красном колпаке и в длинной белой рубахе простодушно заявлял:
– Нам все равно, Перун или Илия. Лишь бы хлеб был в житных ямах. Крестись! Почему же не сделать князю приятное!
Возможно, что этот добряк уже был христианином. Под горой стояла деревянная церковь, где собирались на молитву местные христиане и даже греческие торговцы и путешественники, хотя богослужение в ней совершалось на славянском языке русским пресвитером.
В одном месте происходило уличное прение о вере. Кучка жителей и среди них несколько женщин приступили к трем воинам, как можно было судить по их плащам, застегнутым на правом плече, и мечам на бедре. Один из них говорил горожанам:
– Ваши боги не боги, а дерево. Сегодня оно есть, а завтра сгниет. Ваши боги сделаны человеческими руками, секирой.