Когда пируют львы

Смит Уилбур

– Вижу, я несу чепуху.

Корки на лице подсохли и начали сходить, и к Даффу постепенно стали возвращаться его прежняя веселость и беззаботность.

На одном из столбов, поддерживавших брезент, Дафф начал вести календарь; каждый день он делал зарубку, и это стало ежедневной церемонией. Каждую зарубку он делал с сосредоточенностью скульптора, обрабатывающего мрамор, а закончив, отступал и принимался считать вслух; он словно заставлял приблизиться тридцать – число, после которого он сможет снять с себя цепь.

Зарубок было

восемнадцать, когда взбесилась собака. Это произошло днем. Они играли в клейбджес. Шон только кончил раздавать карты, как за фургонами завыла собака. Вскакивая, Шон опрокинул стул. Он схватил ружье, прислоненное к стене, и побежал в лагерь.

Шон исчез за фургоном, к которому была привязана собака, и почти сразу Дафф услышал выстрел. В наступившей внезапной полной тишине он медленно закрыл лицо руками.

Шон вернулся почти через час. Он поднял свой стул, пододвинул к столу и сел.

– Твоя очередь, играешь? – спросил он, беря свои карты.

Они играли с мрачной сосредоточенностью, направив все внимание на карты, но оба знали, что теперь за столом с ними сидит третий.

– Обещай, что никогда так со мной не поступишь! – выпалил наконец Дафф.

Шон посмотрел на него.

– Как – так?

– Как с этой собакой.

Собака! Эта проклятая собака! Не нужно было рисковать – ее нужно было убить сразу же.

– То, что собака заболела, вовсе не значит, что ты…

– Поклянись! – яростно перебил Дафф. – Поклянись, что не застрелишь меня.

– Дафф, ты не понимаешь, о чем просишь. Если ты заболеешь…

Шон замолчал: что бы он сейчас ни сказал, будет только хуже.

– Обещай, – повторил Дафф.

– Хорошо, клянусь, я этого не сделаю.

Глава 7

Теперь все изменилось к худшему. Дафф забросил свой календарь, а с ним и надежду, которая раньше все крепла. И если последующие дни были тяжелыми, то ночи превратились в ад – Даффу начал сниться кошмар. Он приходил каждую ночь, иногда два или три раза. После ухода Шона Дафф пытался не спать, читал при свете лампы или лежал и слушал ночные звуки, плеск и фырканье быков, пивших из источника, крики ночных птиц или низкий рев львов. Но в конце концов он засыпал, и ему снился кошмар.

Он верхом ехал по плоской коричневой равнине – ни холмов, ни деревьев, ничего, кроме ровной, как на газоне, травы во все стороны до самого горизонта. Его лошадь не отбрасывала тени; он постоянно искал ее тень, но, к своей тревоге, не находил. Потом он оказывался у пруда с чистой водой, голубой и необычно блестящей. Пруд пугал его, но он не мог не подойти.

Он склонялся на берегу и смотрел в воду; на него смотрело его собственное отражение – звериное рыло с волчьими клыками, белыми и длинными.

Дафф просыпался, и ужас перед этим лицом не оставлял его до утра.

Приходя в отчаяние от своей беспомощности, Шон пытался ему помочь. За эти годы между ними установилось

полное понимание, они стали очень близки, и поэтому Шон страдал вместе с Даффом. Он пытался отгородиться от этого страдания; иногда ему даже удавалось на час или даже на половину утра забыть о нем, но потом страдание возвращалось с удвоенной силой. Дафф умрет, умрет ужасной смертью. Было ли ошибкой впустить в себя другого человека так глубоко, что разделяешь его страдания перед неизбежной смертью? Разве человеку недостаточно своей боли, чтобы полностью разделять муки другого?

Задули октябрьские ветры, предвестники дождей, – горячие ветры, насыщенные пылью, ветры, от которых пот высыхает, не успев охладить тело, ветры жажды, которые гонят дичь к водопою днем, в виду лагеря.

У Шона под кроватью было припасено с пол-ящика вина. Вечером он охладил четыре бутылки, завернув их во влажную ткань. Перед ужином отнес их в хижину Даффа и поставил на стол. Дафф смотрел на него. Корки с его лица почти совершенно сошли, остались только гладкие красные полосы на светлой коже.

– «Шато Оливье», – сказал Шон, и Дафф кивнул.

– Хорошее вино, но, наверно, испортилось в пути.

– Ну, если не хочешь, я его унесу, – сказал Шон.

– Прости, приятель, – быстро ответил Дафф. – Я не хотел быть неблагодарным. Вино подходит к моему настроению сегодня. А ты знаешь, что вино – напиток печали?

– Ерунда! – возразил Шон, вонзая штопор в первую пробку. – Вино – это веселье.

Он налил немного в стакан Даффа, и тот поднял его и поднес к огню, так что свет проходил через него.

– Ты видишь только внешнее, Шон. В хорошем вине всегда есть элемент трагедии. Чем лучше вино, тем оно печальней.

Шон фыркнул.

– Объясни, – попросил он.

Дафф снова поставил стакан на стол и посмотрел на него.

– Как ты думаешь, сколько лет ему потребовалось, чтобы достичь совершенства?

– Десять-пятнадцать лет, наверно, – ответил Шон.

Дафф кивнул.

– И теперь остается в несколько мгновений уничтожить труд долгих лет. Тебе не кажется это печальным? – негромко спросил он.

– Мой бог, Дафф, не будь таким мрачным!

Но Дафф его не слушал.

– Вот общее у вина и человека. Совершенство они находят только со временем, проведя всю жизнь в поисках. Но найдя его, они одновременно находят свою гибель.

– Так ты считаешь, что если человек проживет достаточно долго, он достигнет совершенства? – вызывающе спросил Шон, и Дафф ответил, по-прежнему глядя на стакан:

– Некоторые грозди вырастают на неподходящей почве, некоторые заболевают, прежде чем попасть в пресс, а другие портит беззаботный винодел. Не из всех гроздьев получается хорошее вино. – Дафф поднял стакан, сделал глоток и продолжал: – Человек ищет дольше и должен найти совершенство не в тесном гробе, а в котле жизни – поэтому его трагедия значительней.