Когда поёт жаворонок
Шрифт:
Шестеро однополчан остались там, во ржи, прикрывать товарищей, а пятеро еще успели добежать до кромки леса и принять бой.
Ещё трое бойцов из этой пятёрки уже полегли здесь, у опушки.
Потом их осталось двое: он, лейтенант Прошкин Иван Назарович, и помощник командира взвода сержант Сизов Анатолий Иванович.
Они ещё продолжили бой, но силы были не равными.
Когда их окружали, сержант Сизов снял с себя знамя полка, помог прикрепить солдатским ремнем на тело Ивана.
– Уходи, сынок, я тебя прикрою как смогу. А ты беги. Помнишь, на карте за этим лесочком должно быть болото? Уходи в него, затаись и потом
Какое-то время еще вдвоем пытались оторваться от немцев, бежали сквозь реденький лес, но сил уже больше не было. Враг неумолимо приближался, окружал. Тогда-то и прокричал дядя Толик:
– Беги, Ваня, беги, сынок!
И лейтенанту Прошкину ничего другого не оставалось, как бежать.
А теперь он здесь, в болоте.
Обхватив берёзку, приходил в себя, вспоминал, анализировал, вслушиваясь в тишину. Немцев слышно не было. Да и ничего не напоминало о недавнем бое.
Кое-как промыл болотной водой лицо, сильно, как мог, оттолкнулся от деревца, побрел обратно к берегу. Упал на твердую землю, прислушался к себе – нет, ничего не болит, только дрожь да сильная усталость разлились по всему телу. И вокруг тишина, шелест листвы на ветру да стрекот кузнечиков.
Заставил себя подойти к тому месту, где в последний раз видел сержанта Сизова, к его последнему огневому рубежу.
Обезображенное взрывом лицо, разбросанные вокруг личные вещи из солдатского сидора – видно, немцы ковырялись в вещевом мешке.
Далеко уходить не стал, а выбрал местечко рядом с местом гибели товарища, снял с пояса саперную лопатку, встал на колени, приступил рыть могилку.
Тело сержанта уложил на дно неглубокой ямки, прикрыл плащ-палаткой и только потом присыпал землей. Долго, с любовью выравнивал могильный холмик, обстукивал ладонями, заглаживал. Еще дольше провозился, пока соорудил что-то похожее на крест из двух палок, соединенных между собой корою лозы, установил.
Нашёл в сидоре сержанта клочок бумажки, химический карандаш. Печатными буквами вывел фамилию, имя и отчество товарища, дату гибели, прикрепил к кресту.
Отыскал незнакомый ему цветок с голубыми лепестками, сорвал, воткнул в изголовье, рядом положил пилотку дяди Толика, потом все же снял с нее звездочку, немного подержал в руке, прикрепил к своей гимнастерке. На память. Подобрал с земли разбросанный бритвенный прибор Сизова, замотал в тряпицу опасную бритву и помазок, бритвенный стаканчик, забрал с собой. Очистил от земли и мусора несколько сухарей, бросил в вещмешок.
Постоял, склонив голову у могилы однополчанина, потом посмотрел вверх, определил направление по солнцу и решительно зашагал на восток.
На краю болота в зарослях кустарника, что тянулся вдоль небольшой поляны, отыскал твёрдое дно, разделся, снял знамя, сполоснул в чистой воде, разложил высыхать на траве. Сам зашел в воду, смыл с себя торфяную жижу, потом простирнул исподнее, брюки, гимнастерку, развесил все на кустах, остался нагишом, подставляя тело под последние лучи заходящего солнца. Прочистил и промыл винтовку, протер, пересчитал патроны – осталось восемнадцать штук. То же проделал и с пистолетом: две целые неизрасходованные обоймы остались лежать с начала войны, не пришлось воспользоваться. В бою больше доверял винтовке, в рукопашных – штыку. А пистолет так и находился в кобуре как обязательный атрибут офицера для ближнего боя и последний аргумент, последнее средство не сдаться
Долго выдержать голышом не смог: комары не давали покоя, пришлось натягивать на себя волглое белье.
Для ночлега облюбовал ельник с невысокими, но густыми елочками, что плотно прижались друг к дружке. Забрался вовнутрь, под лапы, улегся на мягкий слой иголок. Отложил клапана пилотки, натянул на голову как можно глубже, закрыв уши, щеки, уткнул лицо в расстегнутый ворот гимнастерки, уснул мгновенно, даже не успев почувствовать назойливый писк комаров.
…Отныне ориентировался только по всходящему солнцу, и каждый день намечал направление на ночь. В светлое время суток предпочитал укрываться, пережидать, чтобы потом наверняка пройти десяток-другой километров, но и не упускал возможности, если местность позволяла идти и днем. Иногда за дневной переход, по его подсчетам, удавалось преодолеть и все пятьдесят километров.
Вот и сегодня решил обойти большое село днем. Для этого пришлось передвигаться по оврагу, что тянулся строго на восток вдоль грейдера в обход населенного пункта.
Глубокий, заросший по сторонам мелким кустарником и редким березняком, он надежно скрывал Ивана от посторонних глаз. Тропинки, протоптанные по самому дну стадами коров, позволяли передвигаться без видимых усилий.
Уже ближе к полудню со стороны дороги услышал громкие голоса, команды на немецком языке. Взобравшись на кромку обрыва, спрятавшись за густые заросли чернобыла, увидел, как понуро брела огромная толпа мужчин, женщин, стариков и детей под конвоем немецких солдат. Унылая процессия шла вдоль оврага, что метрах в ста от Ивана подходил почти к самой дороге.
Прошкин увидел вдруг, как из толпы полетел сверток, покатился по склону, мелькнул меж небольших березок и исчез из поля зрения. В этот момент охрана почему-то начала оттеснять людей от оврага, громче, резче стали команды.
Лейтенант ужом скользнул вниз, на дно, метнулся в то место, где должен был упасть таинственный предмет.
Еще не добежал до изгиба, как услышал детский плач, больше похожий на писк, чем на голос ребенка. Однако то, что плакал малыш, сомнений не было – это был детский плач.
Над обрывом, зацепившись за березку, лежал орущий темный сверток.
Судорожно хватаясь руками за небольшие выступы, корни деревьев, Ваня полз наверх к этому странному объекту, который кричал, не переставая.
– Господи, только бы не услышали немцы.
Взяв его на руки, огляделся вокруг. Колонна уже скрылась из виду. И дорога была пуста.
А ребенок, оказавшись на руках, сразу затих, успокоился.
Спустившись опять на дно оврага, и почувствовав себя в относительной безопасности, Прошкин дрожащими руками приподнял уголок одеяльца, что прикрывал лицо младенца. Из свертка на него смотрели темные глазки-миндалинки на смуглом личике.
– Странно, очень странно, но кто и зачем выбросил дитё? – сам себе задавал вопросы и не находил ответа, недоуменно озираясь вокруг.
– Оставить его здесь? – что-то подсказывало, что так и надо сделать. Личная безопасность превыше всего.
Но тут же кто-то другой внутри него даже не допускал такой возможности, корил того, первого, за жестокость:
– Ты что, дурак, что ли? Это ж… это ж… но что же делать? Вот влип, так влип!
А ребенок опять захныкал, слышно было, как заворочался на руках лейтенанта, недовольно закряхтел.