Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы

Чандар Кришан

Первые три коса Чхури прошла рядом с Навазом, не отставая ни на шаг. Ночь была лунная. Дорога тянулась в гору. На снегу образовалась твердая, как камень, корочка. Но Наваз был рядом, и его сильная рука в любую минуту была готова прийти на помощь Чхури. Однако после третьего коса шаг ее стал менее твердым. Поминутно спотыкаясь, она начала отставать. Наконец Чхури совсем выбилась из сил. Из ее окоченевших, израненных ног сочилась кровь. Глубокий смерзшийся снег приводил женщину в отчаяние, она слабела и не могла идти дальше. Тогда Наваз улыбнулся, поднял Чхури на руки и посадил ее к себе на плечо. Так они и прошли остаток пути.

Глинобитный домик, огороженный забором,

был почти занесен снегом. Ворота остались открытыми, и Наваз вошел во двор. В темноте едва виднелась хижина, дверь которой была заперта изнутри. Никто не встречал их. Родители Наваза, подумав, что их сын вернется только на следующий день, легли спать. Они и не предполагали, что он решится в такую снежную ночь пройти восемь косов. Из хижины доносился храп. Чхури смотрела на свой новый дом. Он ничем не отличался от ее собственного. И там и здесь был точно такой же двор и жилье — хижина, состоящая из одной комнаты. За исключением дома сельского старосты, все лачуги были такими же. В этих домах жили крестьяне со своими детьми, в них же держали скотину, овец и коз.

Знакомый с детства запах ударил в ноздри Чхури: то был запах коровьего навоза, мочи и дубящихся кож. Да, она была в родном доме!

Наваз осторожно спустил Чхури на землю. Из дома снова послышался храп. Долго стояли они молча, прислонившись к столбу навеса. Потом Наваз тихонько сказал:

— Мы не станем их будить.

Он нагнулся, прошел под навес и, достав из угла кусок кожи, расстелил его на земле. Здесь же в беспорядке валялись сапожные инструменты, тут же спала овца с ягненком. Бросив поверх кожи старое шерстяное одеяло, он разулся и лег. Потом тихонько позвал:

— Иди сюда, Чхури.

Прошло несколько минут. Чхури продолжала стоять, прислонившись к столбу. Потом она медленно нагнулась, сняла ботинки и, обтерев ноги, легла на одеяло. Ее рука гладила мягкую шерсть ягненка. Что-то шевельнулось в сердце Чхури, казалось, лед, сковавший его, растаял, и она заплакала.

— Что с тобой, Чхури? — тревожно спросил Наваз. Он обнял Чхури и вытер ее слезы.

— Вспомнила маму, — проговорила она, всхлипывая.

Рано утром, когда мать Наваза проснулась и вышла во двор, под навесом она увидела своего сына и невестку, они спали, обняв друг друга, как дети.

Под ними была кожа, над их головами сиял месяц, с одной стороны от них лежали сапожные инструменты, с другой — спала овца с ягненком. И если есть на свете бог, то он обязательно присутствовал при этом, и если есть на свете правда и добродетель, то сегодня они тоже были здесь. Слезы умиления навернулись на глаза матери. Сейчас она всей душой стремилась заключить в объятия этих двух невинных, детей, посадить их к себе на колени и приласкать. Великое святое чувство материнской любви охватило ее. Она обвела двор счастливым взглядом и, словно обращаясь к своим несбывшимся надеждам, воскликнула:

— Смотрите, внимательно смотрите! Перед вами два прекрасных цветка земли!

МАТЕРИНСКАЯ ЛЮБОВЬ

Перевод И. Рабиновича и П. Слетова

Было около двух часов ночи, когда я вдруг открыл глаза. Тонкая пелена облаков скрывала луну. И я услыхал — на соседней кровати всхлипывает мать.

— Что ты, мама?! — испуганно спросил я.

— «Что ты, мама!» — с горьким упреком повторила мать, продолжая всхлипывать. — Стыда у вас нет, ни у отца, ни у сына, вот что! Вырос таким большим, а бога не боишься…

— Да в чем дело в конце концов? — прервал я ее. — Что за плач среди ночи?

Стояло лето. Все мы, кроме

отца, спали на веранде. Здоровье его было неважным, он даже летом боялся простудиться и поэтому круглый год спал в доме. Но вот проснулся и он. Слышно было, как затрещала под ним кровать, когда он поворачивался к окну, чтобы спросить:

— В чем дело, Вахид? Отчего плачет мать?

— Откуда я знаю, папа! Плачет и все.

Всхлипывания матери стали громче.

— О чем только вы думаете! — сказала она. — Бог знает, в каком положении сейчас мой мальчик, мой маленький Махмуд, а вы здесь сладко спите. У него там нет никого — ни матери, ни брата, ни сестры, а вы тут похрапываете в уюте, словно вам и думать не о чем… Я только что видела моего маленького Махмуда во сне. Будто лежит он на грязной-прегрязной кровати и мечется в лихорадке. Тело его горячо, как уголь, и он стонет: «Мама!.. Мама!..»

Мать разрыдалась.

Мамин «маленький Махмуд», мой старший брат, учился в Лахоре и собирался стать бакалавром искусств. Он был на третьем курсе. Я уже успел сдать свои экзамены и в мае вернулся домой, а он еще должен был оставаться в раскаленном от жары Лахоре. И вот прошел июнь, а Махмуда все не было. Мать очень тревожилась. Сказать по правде, все мы волновались. Третьего дня мы послали ему телеграмму, а вчера после долгого молчания от Махмуда пришло письмо, очень короткое. Он писал: «Я болен. Малярия. Но уже прошла. Несколько дней здесь идут сильные дожди. Если так у нас, в Лахоре, то что же творится в Исламабаде? Можно ли сейчас проехать в Кашмир? Поскорей напишите, какую дорогу мне выбрать — на Джамму — Банихал-роуд или на Кохала — Ури? Какой путь исправен?»

Подумав, мы послали вторую телеграмму. Хотя действительно шли сильные дожди и обе дороги развезло, но все же путь на Кохала — Ури был надежнее, чем на Банихал-роуд. Так мы ему и посоветовали.

Но теперь, ночью, новая напасть… Сон отца был нарушен. Он сердито сказал:

— Что с ним станется? Ты подымаешь переполох, словно на пожаре. Махмуд не малое дитя. О чем ты беспокоишься? Дети тысяч матерей учатся в Лахоре, живут в общежитиях и благополучно возвращаются домой. Приедет и он. Если утром он выехал из Лахора, к вечеру должен быть уже в Равалпинди. Завтра Кохала и…

Мать перебила его:

— «И!.. И!» Что ты говоришь? А вдруг, не дай бог, лихорадка возобновится, что тогда?..

Мать осеклась. Вытерев глаза, она лишь добавила:

— Закажите мне машину, я поеду в Лахор!

— Ну что с тобой спорить — спать нужно! — сказал отец.

Слышно было, как он перевернулся на другой бок с очевидным намерением заснуть. Сочтя это разумным, закрыл глаза и я. Но ухо мое продолжало улавливать тихие всхлипывания мамы.

Я размышлял, лежа с закрытыми глазами. Что за сердце у матери, и как удивительна ее любовь! Сердце матери, любовь матери — нечто особенное в окружающем нас мире. Может быть, это такая же иллюзия, такой же плод воображения, как и другие наши фантазии? Говорят, основа этой любви животная. Сын — часть материнской плоти, только поэтому мать так его любит. Прав ли Флобер, считая, что все мы наглухо разобщены в этом мире, живем каждый сам для себя?.. Ни у кого нет спутника. Считая кого-то близким, мы в действительности совершенно чужие, неспособные друг друга понять… Вот, например, я — брат Махмуда. В моих жилах течет та же кровь, что и у него. Мы оба любим друг друга и за двадцать лет нашей жизни расставались лишь на короткое время. Но ведь я не волнуюсь так, как мать? Что же, выходит, мы подобны каменным глыбам, или египетским пирамидам, или надписям Ашоки^[19] — полны знания, но лишены духа?