Когда я был настоящим
Шрифт:
— Слушайте! — прошептал я.
Мы стали слушать. Пианист остановился, затем снова двинулся в атаку, а когда вступил в пассаж, на котором споткнулся, замедлился совсем. Он повторил это место несколько раз, потом набрал темп и, вернувшись к началу фразы, стал играть, засекая время: раз, потом еще — немного быстрее, потом еще, и еще, и еще, с каждым разом убыстряясь, пока снова не заиграл почти на полной скорости. В конце концов он, разогнавшись, вылетел из пассажа, дальше, к концу сонаты.
— Точно как надо, — сказал я Энни. — Точно.
Мы пошли дальше, вверх, мимо квартиры мотоциклиста-любителя. Его там, разумеется, не было — он возился со своим мотоциклом во дворе. По крайней мере, так я надеялся —
— Все в порядке. Удачи.
Мы пошли дальше. Завидев нас, подчиненные Фрэнка и Энни уходили с лестницы, отступали за двери; в руках у них были рации. Мы миновали дверь хозяйки печенки; за ней слышалось шарканье нескольких пар ног и звук мягкой, нежареной печенки, выкладываемой на разделочные доски. Потом мы очутились на моем этаже. Энни вошла со мной ко мне в квартиру, чтобы убедиться, что и здесь все в порядке. Все было в порядке: растения чахлые, но живые; половицы затоптанные, но теплые; ни блестящие, ни тусклые — нечто среднее; коврик, чуть разлохмаченный, лежит где надо. Мы с Энни стояли лицом друг к другу.
— Все в вашем распоряжении, — она тепло улыбнулась. — Когда будете готовы начинать, позвоните Назу.
Я кивнул. Она вышла, закрыв за собой дверь.
Перед тем, как позвонить Назу, я постоял один в моей гостиной. Расположение диванов и журнального столика, обстановка кухни: растения, стол, холодильник — все это было как надо. Внизу слышалось, как по всему дому включаются радиоприемники и телевизоры. Работал по меньшей мере один пылесос. Я шагнул в ванную и посмотрел на трещину на стене. И здесь все точно как надо — не только трещина, но и вся комната: краны, стена, цвета, трещина, все — идеально. Я шагнул обратно в мою гостиную, снял трубку и позвонил Назу.
— Готовы? — спросил он.
— Да.
— Хорошо. Запускаю печенку и котов. А дальше видно будет.
— Отлично.
Повесив трубку, я подошел к окну кухни и выглянул наружу. В двух домиках, стоящих на уступчатых, красных шиферных крышах здания напротив, открылись дверцы, и из каждой выпихнули по паре котов. Трое из них начали медленно петлять по крышам, каждый в своем направлении; четвертый просто уселся, да так и остался сидеть неподвижно. Правда, когда я слегка перемещал голову где-то на сантиметр влево, дефект стекла создавал впечатление, будто он удлиняется и извивается. Снизу донеслось потрескивание: хлоп — это сырая печенка приземлилась в горячее масло, потом — еще раз, третий, четвертый. Несколько секунд казалось, будто в нескольких улицах отсюда пускают фейерверки; потом треск утих, перейдя в непрерывное скворчание, время от времени прерываемое щелканьем. Я побрел обратно в ванную и стал смотреть на котов оттуда, ожидая, пока до меня дойдет запах печенки.
Дождавшись, я шагнул обратно в гостиную и позвонил Назу.
— Не то, — сказал я.
— Что именно? — спросил он.
— Да запах. Я думал, Энни проследила, чтобы сковородки опробовали. В смысле, чтоб они не были новыми.
— Сейчас уточню у нее. Подождите.
Я слышал, как он связался по рации с Энни повторил ей то, что я ему сказал. Слышал, как ее рация затрещала, связываясь с его рацией и снова со мной по телефонному проводу. Слышал, как она сказала ему:
— Их опробовали. Мы все это отработали.
— Она говорит, их опробовали, — сообщил мне Наз.
Потом раздалось потрескивание, и я услышал, как голос Энни спросил у Наза:
— А что не так с запахом?
—
— У него острый оттенок, — сказал я ему. — Вроде как у кордита.
— Немного напоминает кордит, — сообщил он ей.
— Он мне это уже говорил, — произнес ее голос. — Скажите ему подождать пару минут. Когда начнет доходить до готовности, должен исчезнуть.
— Подождите пару минут. Должен…
— Да, я слышал.
Я снова повесил трубку и прошел в кухню. Растения, когда я мимо них проходил, зашелестели в своих горшках, зашелестели в точности так, как мне впервые это вспомнилось. Я подошел к окну. Теперь коты рассредоточились повсюду, черные на красном фоне. Мне было видно трех; четвертый, наверное, прошмыгнул за трубу. Я проскочил мимо края кухонного стола, достававшего мне до пояса, при этом задев его так же, как задевал в воспоминаниях, когда впервые вспомнил весь дом, — наполовину поворачиваясь боком сперва в одну сторону, потом в другую. Однако движение вышло недостаточно ловким, и рубашка, когда я проходил, слегка зацепилась за угол — не сильно, как за крючок, но все же задержалась на деревянной поверхности на лишних полсекунды, слишком плотно ее обхватив. Это было не то — не так, как мне запомнилось; в моем воспоминании я проскакивал этот угол ловко, так, что рубашка задевала дерево легонько, почти незаметно, словно плащ матадора, щекочущий рог быка. Я попытался снова — на этот раз рубашка вообще не коснулась дерева. Попытался в третий раз: прошел мимо стола, повернулся боком в одну сторону, потом в другую, попытался сделать так, чтобы рубашка мимолетно задела дерево при повороте. На этот раз с рубашкой все вышло как надо, зато с поворотом — нет. Трудно это оказалось, выполнить весь маневр целиком — надо будет попрактиковаться.
Я переместился к холодильнику и потянул на себя дверцу. Дверца поддалась без сопротивления, открывшись одним плавным, слитным движением. Я закрыл ее, потом опять потянул на себя. И опять она открылась плавно. Я повторил это в третий раз — опять безупречно. Внизу пианист выходил из контрольного виража, ускоряясь на взлете к новым горизонтам. Я еще раз идеально открыл дверцу, потом закрыл ее в последний раз — все готово, можно начинать.
Я снова позвонил Назу.
— Теперь я хотел бы выйти из квартиры. Пойду вниз мимо хозяйки печенки.
— Хорошо, — ответил Наз. — Отсчитайте тридцать секунд и выходите за дверь. Ровно тридцать секунд.
Он повесил трубку. Я тоже повесил трубку. Постоял посередине гостиной со слегка приподнятыми руками, слегка вывернув ладони наружу, отсчитывая тридцать секунд. Потом вышел из квартиры.
Двигаясь по площадке и вниз по лестнице, я чувствовал себя, словно космонавт, делающий первые шаги — первые шаги человечества — по поверхности еще не открытой планеты. Конечно, я уже сто раз ходил по этому участку — но тогда он был другим, этаж как этаж; теперь же он горел, беззвучно вибрировал, наэлектризованный значимостью. Засевшие под легким покровом песочной пыли внутри отвердевшей дегтяной массы, золотые и серебрянные вкрапления в граните словно излучали некий заряд, невидимый, как радиация в природе — и столь же мощный. Перила из цветного металла и черный, как шелк, поручень над ними светились темной, неземной энергией, которая, подхватывая уменьшенный блеск пола, умножала его темную глубину. Я повернул за первый угол, на ходу бросив взгляд в окно: проникавший со двора свет отклонился, приблизившись ко мне; длинный, тонкий всплеск пересек поверхность здания напротив, потом стрелой унесся прочь, покрыв рябью более отдаленные, запредельные пространства. Я спускался, и красный шифер исчезал, заслоняемый собственной нависающей изнанкой по мере того, как угол между нами расширялся. Затем я опять повернул, и весь фасад крутнулся от меня прочь.