Когда загорится свет

Василевская Ванда Львовна

Бледный свет обнаружил следы разрушений. Потолок был темный от потеков. В углу сверху донизу расползлось большое рыже-синее пятно, захватывая две стены. Вытертый пол еще не успел просохнуть, и от него веяло холодом. Алексей выругался. Вечно, вечно одно и то же — трубы наверху, трубы внизу, трубы сбоку. Они лопались, наполняя квартиры водой, а лестницу — криком ссорящихся женщин. Вова, работавший у сапожника с нижнего этажа, иронически называл дом аквариумом. Это и был аквариум, в котором вместо рыб жили люди, поливаемые сверху и сбоку, подмачиваемые снизу вечно просачивающейся откуда-то водой.

Вид кухни окончательно прогнал сон. Он прошел в комнату, присел на кровать и закурил. Теперь все было слышно еще отчетливее. Где-то поскрипывала кровать, раздавалось тихое, сдавленное

хихиканье. На лестнице возились кошки.

Алексею стало невыносимо тяжко. Он оперся головой на руку. Куда же девался вольный ветер широких степей, шум душистых лесных чащ, речные просторы, гладь озер, полная тонущих в ней звезд?

Ноги тогда были в крови, голод скручивал внутренности, глаза от бессонницы наливались кровью, каждый звук и каждый шорох таил в себе угрозу смерти. И единственным желанием, единственным стремлением было вырваться, не даться, вернуться к людям, к своим, к нормальной жизни. Сколько дорог и бездорожий изведали ноги, сколько раз чувствовалось на лбу ледяное дыхание смерти, и тогда — Алексей прекрасно помнил это — в нем жила страстная мечта: если удастся — а ведь это невозможно! — если это минет — а ведь так не случится! — больше никогда, никогда не думать о временах смертельного ужаса, как можно скорее забыть их, зачеркнуть в мозгу, выбросить из себя, чтобы не осталось ничего, ничего…

Но ноги зажили, и желудок наполнился, и смерть уже не подстерегала на каждом шагу. Был дом, жена, ребенок. Что же исчезло, что погибло, что заставляло вспомнить именно то, минувшее? Почему минувшее не казалось ему теперь страшным и отвратительным, а, наоборот, притягивало, как глубокая, бурливая вода, как пропасть в горах, лиловая от таинственных теней.

— О-о-ох, — вздохнул сквозь сон кто-то за стеной. Заплакал ребенок. Да, тяжелые сны должны были сниться в этом тесном, переполненном, как муравейник, доме. До чего разных, так или иначе искалеченных им людей согнал сюда со всех сторон военный вихрь — жен без мужей, детей без отцов. Дом, полный женщин, среди которых лишь изредка мелькали мужчины, словно стыдящиеся того, что они здесь, а не там, где небо пылает пожарами, где глухо гудит земля.

И снова перед Алексеем всплыли дни без воды, когда язык присыхает к нёбу, хрустит сухой песок на зубах и горло сжимает нестерпимая, давящая боль. И другие дни — когда вонь болота вызывала спазмы, жидкая грязь липла к ногам, шинель мокла в ручьях дождя и становилась невыносимо тяжелой, когда на теле сухой нитки не было. Открывались нарывы на ногах, горели нарывы на спине — от сырости, от голода, от ночевок на болоте. Да, все это было так. Но, вспоминая об этом, Алексей не мог вызвать из бездны времени того, что тогда было так сильно: вырваться, уйти, забыть. Нарывы, сырость, пустой желудок — все это казалось незначительным. Помнился только вольный ветер над головой, беспощадная борьба, от которой напрягались мускулы, борьба в конечном счете победная.

Алексей сжал кулаки. Как раз когда ноздри уже вдыхали пряный запах победы, когда легкие захлебывались от победного вихря, когда и он чувствовал себя триумфатором, когда, как крепчайшее вино, туманила голову радость выигранных сражений, — как раз тогда он вынужден был уйти оттуда из-за этой глупой контузии. И не вернуться, потому что надо же было ему обладать специальностью, которая, видите ли, нужна здесь, вдали от походов и побед.

За стеной раздалось старческое кряхтение. Алексей заткнул уши. Хватит, хватит, хоть на мгновенье забыть — не о том, о нет! — а вот об этом доме, о соседях, о лопающихся трубах, о неотоваренных карточках на крупу, хоть на минуту перенестись туда, в бурный, жестокий мир, утративший в воспоминаниях свою горечь и смрад.

«Может быть, это и есть отравляющий прах Тамерлана?» — подумал вдруг Алексей и насмешливо улыбнулся…

II

Отец наклоняется, крепко прижимая утюг к влажной материи. Раздается шипенье, густой белый пар ползет в сторону и маленьким белым облачком поднимается вверх. Потом отец приподнимает утюг, и все наполняется белым паром и специфическим запахом, которым пропитана квартира. Алексей любит смотреть, как отец

гладит. Но вскоре взгляд темных глаз грозно устремляется из-под мохнатых черных бровей на глазеющего мальчика, и Алексей уже знает, что за этим последует.

— Учись! — сурово говорит отец, и Алексей торопливо склоняется над засаленной книжкой. Но буквы танцуют перед глазами, и потом… столько есть других дел, гораздо важнее, интереснее, увлекательнее… Домишко стоит в переулочке. Деревья из соседних садов чуть не врываются в окна. Через заросшую крапивой канаву переброшены три дощечки. Шаткий мостик — и вот ты уже на дороге, потому что уличка — это собственно и есть дорога, без мостовой, без тротуаров. Летом здесь клубится пыль, весной и осенью стоят огромные лужи, по которым так приятно шлепать босыми ногами. За домом мусорные ямы, лужайки, одинокие изуродованные деревья, и из местечка почти незаметно выходишь в поле, в овраг, на крутой склон берега. Речка течет, окаймленная растрепанными зелеными лозами, на которых качаются щебечущие маленькие птички, названия их Алексей не знает. Там, где вода набегает на мелкий летучий песок, видны стайки микроскопических рыбок. Они стоят неподвижно, почти совсем прозрачные, едва отличающиеся по цвету от промытого течением песка. Но, если неосторожно подойти, они молниеносно кидаются в глубокую воду, испуганные шорохом, и только их и видели. А там, где поглубже, под нависшей тенью ольхи, в темном затишье, дремлют скользкие налимы. Под стволами свалившегося в воду дерева будто бы живет старый отшельник, большой сом, больше Алексея. Никто не видел его, но все знают, как он выглядит. Алексей не раз с бьющимся сердцем подкрадывался к лежащему под водой дереву. Сом, огромный, черный, лежит на дне и подстерегает добычу.

Алексею хорошо известно, что это пень, он уже многие годы лежит здесь, в иле и песке, но так приятно думать, пока не подойдешь вплотную, что это именно сом, речной король, владыка подземных пещер, таинственный и недоступный.

— Учись!..

Отцу легко говорить — учись. А тут столько дел, которые неодолимо влекут и о которых невозможно забыть. Например, речка: она каждый день иная, каждый день новая, в ней то и дело открывается что-нибудь любопытное. Там, где вода вырывается из лозняка на мягкие луга, в мягком иле, в узких круглых норах сидят раки. А там, на краю луга, иногда можно увидеть черную водяную курочку, быстро скрывающуюся в зеленом лесу тростника и мяты. Мята издает упоительный запах, и Алексей, растирая в пальцах влажные листочки и погружая в них нос, чует нечто неуловимое, далекое, бледным намеком выраженное в этом остром, пронзительном запахе, зеленом и свежем. У запахов есть цвет. Алексей знает об этом, хотя сестра высмеяла его, когда он однажды сказал ей об этом. Мята пахнет зеленым, костюмы, которые шьет и гладит отец, пахнут синим, какого бы цвета они ни были. Дни недели также имеют свои цвета: вторник — коричневый, среда — голубой, четверг — серый, воскресенье — белый, понедельник — черный с неясными крапинками, суббота — стальной, и только пятница, неизвестно почему, не имеет цвета. Взрослые об этом не знают, но у Алексея так на всю жизнь и останутся цвета дней.

Готовить уроки приходится в мастерской отца; комната выходит на улицу. Так решил отец, и с этим ничего не поделаешь. Сначала Алексей пытался бунтовать.

— У меня голова болит от утюгов и пара, — сказал он угрюмо.

— А у меня не болит? Мне-то каково торчать тут целый день, посиди и ты, пока не приготовишь уроки.

Алексей вздыхает. Трудно что-нибудь ответить на это. Это верно: отец с утра до вечера сидит за работой, а вместе с ним Толя, рыжий подмастерье, несколькими годами старше Алексея. Надо выдумать что-нибудь другое.

— Сюда ходят, торгуются с тобой, мешают, — надувает губы Алексей.

Но отец непоколебим.

— Все равно меньше времени потеряешь, а то выбегаешь каждую минуту из комнаты или играешь с собакой.

Мастерская — единственное место в доме, куда запрещен вход Барбоске, веселой дворняге на кривых лапах; она еще щенком приблудилась к дому.

Делать нечего. Едва кончается обед, как отец неизменно — хоть бы раз забыл! — говорит не допускающим возражений тоном:

— Принимайся за уроки.