Коготь казуара
Шрифт:
– Слыхал, что ты, матушка, мужиков принимаешь? Да по мелочи больше, водители там, аппаратчики какие, курьеры… А? Курьеров любишь?
Маргарита сидела, как окаменелая, не смея дышать, а рука Самого медленно ползла вверх, морща тонкую ткань модной юбки.
– Так ты и ко мне зайди. Уважь, не убудет, думаю, а пожилому человеку приятно.
Аполлинарий говорил мягко, ласково, вибрируя голосом, как старый кот по весне, но глаза его были неприятными – холодными, равнодушными, злыми. Он снова стиснул ногу Маргариты, больно, впившись ногтями. И резко, отрывисто повелел, глядя в сторону.
– Завтра.
…
Ночью дождь прекратился, лунный бок, похожий на край оловянного половника, торчащего из черничного киселя, светил из-за тучи противно и тошнотно, до головной боли. До шести проворочавшись, Маргарита встать не смогла, свинцовая голова не поднималась с подушки, мало того, что она дико болела, так ещё и кружилась, как после хорошей вечеринки. Кое-как сев на постели, она пыталась позвать мужа, но только просипела еле слышно, в воспаленном горле кто-то прокручивал острие, и, поняв, что муж её вряд ли услышит, дотянулась до телефона. Вовик трубку взял сразу, цекнул изумленно и уже через полчаса открывал своим ключом дверь Маргаритиной квартиры.
– Ой, ей, красота моя. Давай-ка ка доктора Айболита звать. А то твой суженый – вон, грамоту тебе начертал, к мамке под юбку удалился. Там теперь сидит. Я его встретил, прёт, как танк, напомадился.
Маргарита ничего не понимала и, как через водную завесу, смотрела, что делает Вовик – куда-то звонит, что-то подносит ей в большой белой чашке, трясет термометром. А потом она откинулась на подушку и равнодушно прикрыла глаза.
Глава 3. Вовик
Маргарита открыла глаза, с трудом сконцентрировала взгляд на тусклом свете ночника, попыталась поднять голову, и это у неё получилось. Чувствовала она себя, конечно, совершенной развалиной, но это была уже она, Рита, а не комок бессмысленной слизи, растекшийся по простыне, которым она себя ощущала ещё вчера, ненадолго выныривая из забытья. Привстав на локтях, а потом на удивление легко подтянув тело повыше, она подпихнула под спину подушку и осмотрелась. Комната тонула в полумраке и духоте, но можно было разобрать, что чуть поодаль, около её туалетного столика стоит раскладушка, а на ней лежит человек и, разинув по-детски рот, спит, похрапывая. Маргарита не успела приглядеться, как человек проснулся, вскочил, и она с облегчением выдохнула – это был Вовик.
– Вов… что это со мной? Случилось что?
Вовик выпучил глаза, ржанул, как молодой конь, подсел к Маргарите, поправил ей подушку, помог сесть поудобнее.
– Ну, ты прынцесса даёшь. Три дня в отключке, чуть не окочурилась, а говорит – что случилось. Пневмония у тебя, нормальная, между прочим. Доктора в больницу хотели, я не дал. Они там в тех больницах насмерть замучают, а я тебя куриным бульончиком отпою. Вон, четыре куры домашние купил, в село к своим ездил. И медсестрица три раза в день ходит, уколы лепит. Я у тебя деньгу в комоде на все взял, ты уж звиняй. Своих на такое не хватит, кусаются медики эти частные, падлы.
Маргарита смотрела, как шевелятся красивые губы Вовика, до неё медленно доходил смысл сказанного, и мысли, тяжёлые, как бревна, ворочались в пустой голове. "Надо
Пока она думала, потея от напряжения, Вовик притащил чашку с бульоном, маленькую гренку и апельсин. Подвязал ей на грудь салфетку, пристроил невесть откуда взявшийся столик для лежачих больных, сунул в рот ложку неожиданно вкусного бульона, и Маргарита жадно, с хлюпом съела всю чашку, заела гренкой, и, с вожделением глядя, как сильные пальцы любовника сдирают кожуру с апельсина, спросила, чувствуя, как быстро проясняются мозги и рассеивается свинцовая тяжесть в голове.
– Ты откуда все это умеешь? Не ожидала.
– Так мамка у меня болела. Старенькая была, на руках померла. Научился, чего делать.
– Слушай, Вов. А ты что – деревенский, что ли?
– Ну! Только у нас не деревня, это я так, к слову. Село у нас, большое. Церковь, школа, клуб – все путем. А что, не все в городе-то рождаются. Я б и не попёр сюда, да деньги нужны, брательника в люди выводил. А теперь и ехать туда вроде незачем. Прижился.
Маргарита смотрела на Вовика и думала про себя. О себе. И мысли эти – про себя и о себе были очень неприятными…
Дней через пять Маргарита уже вовсю бегала по квартире, правда слабость ещё была жуткая, пот лил в три ручья, все время хотелось присесть. Но она насильно гоняла себя, как жучку, что-то мыла, что-то протирала, чистила ненужную ей картошку, отдуваясь и пыхтя, просто старая лошадь в упряжке. Вовик вышел на работу, появлялся у неё все реже, но забегал, притаскивал сумки из магазина, пару раз оставался ночевать. Ещё через неделю Маргарита совсем оправилась, заявила молодой девочке – врачу, что она выходит на работу, записалась в парикмахерскую, купила новое платье – намечался на работе вечер в честь юбилея фабрики, и, глядя на себя, похудевшую и помолодевшую, решила – жизнь продолжается!
В тот вечер Маргарита была одна, Вовика она временно выперла, что-то как-то его стало много, и, сидя перед новеньким, купленным недавно телевизором, смотрела свое любимое старое кино. За окном бушевала такая пурга, что окно залепило белой волглой ватой, и она таяла, тяжёлыми потоками сползая вниз. Ветер бил в стекла, да ещё орал телевизор, поэтому Маргарита не услышала, как открыли ключом дверь. И заметила, что она не одна, только когда круглая, приземистая фигура возникла прямо перед глазами. Толик, потрепанный, как будто месяц жил под мостом, в грязной куртке, обвисших брюках, и, с облепившими лысину, мокрыми кудельками стоял у стола, опустив плечи и понурившись.
– Привет, Рит. Я вот своим ключом, уж извини. Тут и моя квартира тоже.
Маргарита обалдело смотрела на мужа, молчала. Потом, шарахнув пустой чашкой из-под кофе об столешницу, встала, подошла поближе.
– Ты чего припер? Чего тебе надо?
Толик уже освоился, выпрямил спину, прищурился, глянул нагло, точно, как раньше, бросил ключи на стол, стащил куртку, сел в кресло, налил себе минералки, потом, прокашлявшись, проблеял
– Что значит, чего? Я здесь живу, кстати, может ты забыла? Давай мириться, мне та баба нафиг не нужна. Я тебя люблю, Ритк. Сто лет жили, ещё поживём. Что скажешь?