Колдовской час
Шрифт:
— Значит, то, что в детстве делало меня непослушной, делает меня очень хорошей взрослой.
Улыбка превратилась в злобную ухмылку.
— Твои слова, не мои. Ты хочешь быть хорошей, подкованной. Но все же ты можешь сопереживать. Тебя заботит справедливость, и ты поступаешь правильно. И продолжаешь поступить правильно, даже когда боишься того, что находится внутри тебя.
Я не вздрогнула при упоминании монстра, потому что подано это было так лестно. Было странно слышать, как он описывает меня таким образом — парень, которого я почти двадцать лет мечтала
— У меня была куча привилегий, — сказала я. — И меня учили — так же, как и тебя — очень четко различать добро и зло. Ты самоуверенный, — произнесла я с улыбкой. — Может, немного высокомерный. Иногда надменный, но не бессердечный. Ты опытный боец, умный и забавный, и у тебя иногда возникает очаровательная одержимость нарушением правил. Ты также стараешься поступать правильно. Ты заботишься о своих людях. Ты отправляешься в поездки, чтобы помочь им, рискуешь собой, чтобы помочь им. Ты достаточно хорош для любой.
— Даже после того, как я изводил тебя большую часть твоей юности?
Я не смогла сдержать улыбку.
— Ты был сущим наказанием, но давай признаем и мою роль в этом. Хотя я все буду отрицать, если ты когда-нибудь снова поднимешь эту тему, я могу быть… непослушной.
— Важное признание, — произнес он, его улыбка была такой же широкой, как моя. — Я не верю в судьбу. Но, может быть, нам просто нужно быть готовыми друг к другу.
Мы просто смотрели друг на друга, улыбаясь.
— Я люблю своих родителей, свою семью, — сказал Коннор. — Но знаю, что я избалован, потому что меня считали принцем. Обучающимся Апексом. У меня были внимание и любовь. Меня мотивировали идти на риск, и прощали, если я лажал. Меня хвалили за дерзость, потому что это характерная черта альфы. Показатель того, что я на верном пути.
— В этом вся суть Апекса, — произнес он. — Быть Апексом — значит слушать Стаю, делать то, что лучше для Стаи. Действовать в интересах Стаи. Если ты недостаточно уверен в себе, чтобы быть тем, кто ты есть, чтобы заботиться о тех, кто тебе дорог, то ты в недостаточной степени альфа, чтобы быть Апексом. — Он помолчал. — Это Алексей виноват в том, что я вырос.
— Да?
Коннор кивнул.
— Он всегда был серьезнее меня. Не такой серьезный, как ты, — с ухмылкой добавил он, — потому что он все же оборотень. Но он… умен не по годам.
— Мы были на пробежке, — продолжал он, — бродили по лесу. Гонялись за кроликами, индюками, оленями и прочим. Мы услышали очень странный звук — какую-то птицу, но ничего похожего на то, что слышали раньше. Поэтому мы последовали за этим звуком и посреди поля обнаружили пруд. Тогда была полная луна, она освещала эту воду, а вода была совершенно неподвижна. Только посередине находилась птица.
Он нахмурился.
— Кажется, журавль. Канадский журавль. Белый, с черными кончиками на крыльях и темно-красным пятном на верхней части головы. Он был один посреди этой воды, от его перьев отражался свет. И он был таким… величественным.
Он посмотрел куда-то вдаль, как будто что-то проигрывал в памяти.
— Насколько мы видели, он был один. Ни других птиц — ни других диких животных. Только один этот журавль посреди этой серебристой воды. — Он провел рукой по волосам. — Мне было — не знаю — лет восемнадцать или около того. Мы перекинулись, и я отпустил какую-то глупую шутку насчет еды, типа давай скорее и сваливаем. Я уверен, что это было остроумно, но бессердечно. А он сказал что-то вроде: «Он может летать. Мы топчемся в грязи, а он может летать. Мы должны посмотреть, что он нам скажет». А потом птица расправила крылья и взлетела, а за ней, как звездный след, летели капли воды. Это была одна из самых красивых вещей, которые я когда-либо видел.
— Готова поспорить, что это было красиво, — сказала я, явственно представляя эту картину.
Он снова посмотрел на меня.
— Ты бы оценила. И после этого я стал больше ценить некоторые вещи. Алексей обладает глубиной. И впервые в жизни мне захотелось иметь эту глубину. Немного его серьезности. Это кажется смешным?
— Ни капельки. Это кажется важным.
Он улыбнулся, кажется, испытывая облегчение от того, что я так думаю.
— Так и есть.
— Раз уж мы говорим начистоту, могу я кое в чем признаться?
— Конечно.
Я прочистила горло, немного помявшись.
— В детстве… мне нравилось, когда ты попадал в неприятности.
Он запрокинул голову и расхохотался. Когда успокоился, он вытер глаза.
— Извини, — проговорил он. — Прости. Просто… я никогда бы не подумал, что ты в этом признаешься. Я знаю, что тебе это нравилось. Ты не очень-то хорошо это скрывала, Лиз. Это одна из причин, почему я называл тебя негодницей.
Он улыбнулся мне, и в его улыбке было что-то такое открытое и незащищенное, что у меня защемило сердце. Я не очень часто вижу в Суперах уязвимость, и уж тем более в мужчине, который хочет их возглавлять. Я позволила себе насладиться этой улыбкой, этим мгновением, и подумала, как сильно нас изменило время.
Что-то пикнуло, и мы оба повернулись на звук. Экран Коннора лежал на стойке, мигая и пиликая.
— Вернемся к этому позже, — сказал он и подошел к стойке, чтобы проверить его. — Мой будильник. — В его голосе прозвучало смирение, когда он выключил его. — Я поставил напоминание. Нам пора выдвигаться.
Я посмотрела вниз на тарелки с яичницей, которая остыла и, наверное, стала немного жесткой.
— Ты все еще голоден?
— Да. А ты?
— Ага, — ответила я, улыбнувшись, взяла вилку и начала ковыряться в яйцах.
Он усмехнулся и сделал то же самое. И на мгновение мы снова стали детьми, сверхъестественно голодными и раскованными из-за своих потребностей.
— О, — произнес он, проглотив кусок. — И поскольку я готовил, ты моешь посуду.
«Проклятье».
* * *
На курорте было тихо, когда мы шли к главному домику. Вдоль дорожки горели фонари, но костры еще не разожгли. Эти оборотни, судя по всему, не ранние пташки.