Колдун 2
Шрифт:
И лишь испуганные глаза мальчика, настороженно следящие за каждым его движением из-под прикрывавшей его руки монахини, остановили Петра. Качнувшись и приложив невероятное усилие воли, он словно марионетка попятился к двери, не сводя глаз с прижавшегося к женщине сына. Не с первого раза попав в дверной проем и больно ударившись локтем о косяк, он выбрался в коридор.
Привалившись спиной к стене, стукнулся об нее головой, и, проведя под носом рукавом, тяжко, со всхлипами втянул в себя воздух. Из груди его рвался полный боли звериный рык. Сейчас ему хотелось крушить, ломать, рвать зубами и тот лагерь, где держали его мальчика, и проклятых фрицев, укравших детство у его сына и превративших его в измученного, истощенного, изувеченного запуганного зверька.
Игуменья вышла через несколько минут. С сочувствием коснувшись плеча мужчины,
— Пойдемте в мой кабинет.
Дождавшись, пока тот оторвется от стены, она направилась в обратный путь. Петр тащился следом, тяжело переставляя ноги.
Войдя в кабинет настоятельницы, он обессиленно рухнул на стул и обхватил голову руками, уперев локти в колени. Покачиваясь из стороны в сторону, тихо застонал. Игуменья уже привычно отошла к окну и уставилась куда-то вдаль.
Молчали они долго.
— Почему вы не пустили меня к сыну? — глухо раздалось хриплое сипение.
Монахиня от неожиданности вздрогнула, выныривая из глубокой задумчивости.
— Остин вас испугался. Эти дети… они боятся всех. Они ждут от взрослых только боли и страданий. Слишком долго над ними издевались, — помолчав, тихо отозвалась монахиня. — Я поговорю с ним. Сегодня. А завтра вы сможете побыть с ним. Недолго. Мальчик должен привыкнуть к вам. К тому же необходимо оформить все документы, иначе вы не сможете его забрать.
— Почему они… в комнате? Почему заперты? — задыхаясь и рванув ворот рубашки, прохрипел Петр.
— Они не заперты, — покачала головой игуменья. — У них нет сил, чтобы ходить, играть, как все дети. Они больны. Серьезно. Мы делаем все возможное, чтобы они выжили, но… Обычными здоровыми детьми они уже не будут никогда. Важно, чтобы вы это понимали и были готовы к тому, что вам придется всю жизнь ухаживать за сыном. Если вы не готовы к этому, будет лучше, если вы просто уедете. Решайте сейчас. Остин никогда не сможет ходить. Вряд ли он когда-нибудь сможет нормально питаться. Ему постоянно будет требоваться лечение. Он никогда не станет обычным ребенком. Мальчик искалечен, и сколько он еще сможет прожить, известно одному Господу.
Петр, открыв рот, уставился на монахиню. Ее слова падали каменными глыбами в его сознание. Она что, предлагает ему сейчас уехать и оставить сына здесь? Забыть о нем? Только потому, что он болен?
— Я не хочу обманывать вас. Вы должны понимать, что если заберете мальчика, вам будет… трудно. Очень, — вздохнув, тихо продолжила монахиня. — Я не знаю, что с ними делали. Но последствия ужасны, — не замечая скользнувших по впалым щекам слезинок, ровно продолжила настоятельница.
— Как Костик к вам попал? — опустив голову, тихо спросил мужчина. — Как он вообще выжил?
— Когда советская армия стала подходить… это был январь 45го… немцы разломали газовые камеры в первом лагере. Но перед тем они работали круглосуточно, и тысячи человек были попросту уничтожены, — игуменья опустила взгляд на свои руки, крепко, до побелевших костяшек вцепившиеся в подоконник. — Огромное количество заключенных, тех, что покрепче, они угнали в Германию, в том числе и детей. Когда Освенцим был захвачен, многие из остававшихся детей были настолько больны, что трогать их было равносильно убийству, поэтому их лечили на месте, превратив те самые бараки, в которых они содержались, в жалкое подобие лечебницы. Рук не хватало, и нам позволили ухаживать за ними. Спустя время часть выживших детей, тех, кто не знал, откуда они и есть ли у них живые родственники, распределили по приютам. Тех, кто находился в тяжелом состоянии, оставили в монастырях. Нам, ближе всех находящимся к лагерю, оставили самых тяжелых, тех, кто, по сути, умирал. Десять детей от четырех до двенадцати лет. Убить их ни у кого не поднималась рука, но и на то, что они выживут, надежды не было.
Игуменья помолчала, пытаясь справиться с эмоциями. Молчал и Петр, ожидая продолжения.
— Шестеро умерли, так и не придя в сознание. Мы не знаем ни их имен, ни возраст, только примерно можем догадываться, сколько им было лет, — отвернувшись к окну и обхватив себя руками за плечи, словно защищаясь, глухо продолжила монахиня. — Две девочки, Стелла и Мириам, довольно быстро пришли в себя. Они смогли назвать свои имена, и помнили свой возраст. Стелле в 45 м было девять лет, а Мириам одиннадцать. Обе потеряли своих сестер-близнецов, причем Мириам сразу двоих, — настоятельница вздохнула и продолжила: — Девочки попали
— Сшили? — челюсть у Петра сама собой опустилась. — Как это?
— Не знаю… — покачала головой монахиня, обернувшись на его голос. — Советским врачам понадобилось сделать несколько операций, чтобы вновь разъединить детей. У них обоих ужасающие шрамы на боку и руках. Возможно, эти… нелюди… тоже посчитали их братом и сестрой… а может, и нет… Не знаю, — пройдя к своему столу, она опустилась на стул и, сцепив руки в замок, продолжила уже твердым, безликим голосом: — Мы считали их братом и сестрой, близнецами. Дети не приходили в себя больше года. Никто не верил, что они выживут. Мы провели обряд крещения, Отец Филип четыре раза читал над ними отходную молитву… А они все дышали. В мае 46-го пришла в сознание Элиза. Она, напуганная, звала Остина и отказывалась находиться в другой келье. Она кричала и плакала, пытаясь ползти на поиски мальчика. Мы оставили ее рядом с ним, и Элиза немного успокоилась. Она просто лежала рядом с Остином и обнимала его, реагируя только на приближение к ним кого-либо. И с тревогой следила за тем, что делают с мальчиком, когда к нему прикасались. И если ей казалось, что ему причиняют боль, Элиза начинала тихо плакать. А спустя чуть больше месяца открыл глаза и Остин, — монахиня вздохнула и замолчала.
Петр тоже молчал, переваривая услышанное. У него в голове не укладывалось то, что случилось с детьми.
— А Костик… Вы сказали: операции… шрамы… И что он не будет ходить… — с трудом выдавил из себя Петр. — Что с ним?
— Видимо, от голода или от того, что им вкалывали… я не знаю… но у Остина большие проблемы с ногами. Доктор, который лечит детей, сказал, что, возможно, это туберкулез костей, но даже он не уверен — слишком много проблем у мальчика, чтобы было возможно точно определить его заболевание. У него ноги… они словно перестали расти, их корежит и выкручивает, а с полгода назад у него появился первый свищ, из которого начали выходить осколки кости, — монахиня подняла темные, измученные глаза на мужчину. — Ходить Остин не может. И уже не сможет. У Элизы ситуация чуть лучше. Она плохо, но может стоять на ногах. У нее слабость от крайней степени дистрофии и практически полная атрофия мышц на ногах и руках. Доктор сказал, что детей очень длительное время держали в лежачем положении, не позволяя им двигаться, и мышцы атрофировались. То же и с руками — левая у Остина и правая у Элизы изуродованы не только шрамами, они еще и были сшиты между собой и обездвижены. У Остина это все осложняется еще и заболеванием костей.
— Два года прошло… — поднял на нее глаза Петр. — Неужели они не могли поправиться? Почему дистрофия до сих пор? У вас нет еды?
— Дело не в этом… — покачала головой настоятельница и снова опустила взгляд на свои крепко сжатые руки. — Любая из монахинь отдала бы им последнюю крошку еды… Но очень долгое время они не принимали вообще ничего, кроме крохотного количества воды. Врачи вводили им питание через капельницу. Потом, спустя время, начал усваиваться кисель мизерными порциями. Когда их нам оставили, мы каждые пятнадцать минут вливали им в рот по несколько капель киселя. Так продолжалось с год, и только спустя год количество киселя удалось увеличить до половины ложки. Больше они ничего не принимали — мгновенно открывалась страшная рвота, их обсыпало жуткой сыпью, кожа покрывалась язвами… Сейчас они могут есть уже примерно с полстакана за раз, и перерывы между приемами пищи составляют часа два-три. Они уже научились кушать очень жидкую манную кашу на воде, и этого мы достигали почти два года. Едят они и бульон, но совсем понемногу, ложки по две-три, — она подняла на него глаза. — Они голодны. Все время хотят есть. Но нельзя. Самое сложное — удержать их от того, чтобы не съели лишнего. Чуть больше еды или еда непривычная — и у них открывается страшная рвота. Рвет долго, порой до крови. Они буквально начинают исходить желчью и кричат от страшных болей в животе. Все тело покрывается сыпью и язвами, они чешутся каждую секунду, и этот зуд унять очень сложно…