Колдун и Сыскарь
Шрифт:
Сыскарь не смог бы сказать ни себе, ни другим, с чего это его вдруг пробило на столь патетические мысли и чувства, но заверил капитан-поручика, что противиться приказу государя-императора у них с Симаем нет ни малейшего намерения. К тому же, как господин Воронов может видеть, они уже сделали многое, если не всё, для освобождения Дарьи и Харитона из рук злоумышленников, а посему являются верными союзниками капитан-поручика и преданнейшими подданными государя-императора Петра Алексеевича, чьё желание для них — закон, подлежащий немедленному и неукоснительному исполнению.
Капитан-поручик оказался вполне удовлетворён подобной любезностью, а также готовностью к сотрудничеству,
«Привет тебе, будущее Садовое кольцо! — думал Сыскарь, когда они, преодолев по мосту ров, въехали за земляной вал и деревянные, заметно обветшалые, стены, — рассказать о том, как изменится Москва через триста лет тому же Петру Алексеевичу, не поверит. Ещё, чего доброго, велит казнить. Или сослать в какой-нибудь дальний монастырь, как опасного сумасшедшего. Одна надежда на Брюса и на совет мёртвой цыганки Лилы. Да на мобильный телефон, зажигалку, часы, нож, фонарик, пистолет и одежду в качестве доказательства, что он не врёт. Что там ещё у него есть? Бумажник с современными ему российскими дензнаками и удостоверение частного сыщика с цветной фотографией. Весомо, если правильно распорядиться. Не стоит также сбрасывать со счетов удачу и вечное спасительное русское авось, которые — тьфу-тьфу-тьфу — вроде бы пока на их стороне.»
Приближение судьбоносной встречи и окружающие небывалые виды вкупе с попадающимися навстречу москвичами образца первой четверти восемнадцатого века качнули в кровь адреналинчика, усталость и сон попятились, а за крепостными стенами Белого города, в который они, срезая путь, въехали через Яузские ворота, и вовсе пропали, как не было. К тому же здесь капитан-поручик Воронов перевёл отряд в галоп, и стало уже совсем не до сна.
В первую минуту Сыскарь не мог понять, зачем они летят сквозь центр Москвы с диким криком: «Поберегись! В сторону! Слово и дело государево!», рискуя зашибить кого-нибудь насмерть, а потом сообразил. Десять минут, которые таким образом выигрывал капитан-поручик и впрямь ничего не решали, он и так уже, считай, выполнил приказ. Но вот подлететь к Сухаревой башне на взмыленных конях, показывая всему свету и самому Петру Алексеевичу, с каким рвением и скоростью оный приказ выполняется — это было по-нашему, по-русски и по-московски. Будь ты хоть трижды человек дела и чести, а понты выдержать и пыль в глаза начальству пустить никогда не помешает.
За то недолгое время, что Сыскарь пробыл здесь, в России одна тысяча семьсот двадцать второго года, он успел привыкнуть, что со своими ста девяносто тремя сантиметрами возвышается над всеми. И значительно. Но люди, которые встретили их в обширной светлой зале Сухаревой башни,
Уж сам государь Пётр Алексеевич (Сыскарь сразу узнал его по портретам и чёрным, выразительным, чуть навыкате, глазам) точно был выше. С дымящейся трубкой в зубах он стоял у стола, опершись руками о столешницу, и рассматривал какую-то карту. При виде вошедших, поднял голову и звучно произнёс:
— Ага! Молодец, капитан-поручик. Быть тебе майором. Все здесь?
— Так точно, государь, все. Воспитанница Дарья, управляющий Харитон и два свидетеля — Андрей и Симай.
— А воры?
— В подвале. Под крепкой стражей. Как и приказывали. Разрешите сразу сказать, что большую часть дела совершили эти люди. — Он кивнул на Андрея и Симая. — Они сумели освободиться от пут и напали на злочинцев, чем спасли жизни Дарьи и Харитона. Я же со своим отрядом лишь довершил начатое.
— Когда надо исполнителен и смел, когда надо — скромен. Это хорошо, — с удовлетворением заметил Пётр, в два шага обогнул стол, подошёл чуть не вплотную к Андрею и отрывисто осведомился:
— Кто таков?
Спустя два часа, когда московское утро уже разгорелось вовсю и солнце било в окна майскими яркими лучами, в которых, искрясь, танцевали пылинки, они всё ещё сидели за столом.
Происходящее давно казалось Сыскарю сном, но просыпаться он пока не собирался, даже если бы смог. Потому что общаться накоротке с самим Петром Первым, светлейшим князем Александром Даниловичем Меншиковым и генералом-фельдцейхмейстером, хозяином таинственной Сухаревой башни Яковом Вилимовичем Брюсом было столь невероятно интересно, что он, простой частный сыщик, обычный московский парень двадцать первого века, Андрей Владимирович Сыскарёв, понимал: цена, уже уплаченная им за данную возможность, хоть и едва подъёмна, но адекватна. Не то чтобы он был готов при случае заплатить ещё раз, нет. Всего лишь знал — другого случая не будет. Хотя… Кто может дать гарантию?
Как бы то ни было, они с Симаем сидели за одним столом с гигантами. И не только в смысле физического роста (длинный Сыскарь едва-едва мог сравняться с Меншиковым, который был ниже Петра и Брюса, а знаменитый русский шотландец почти догонял в росте царя). Это были гиганты духа, что сразу же чувствовалось в их словах и всякой повадке. Да, дух, которым обладали эти люди, не был идеальным. Совсем не был. В нем чувствовалась жестокость, ежеминутная готовность к насилию и убийству, всесокрушающий эгоизм, жажда власти, денег и наслаждений.
Но при этом было также совершенно понятно, что эти люди способны подчинить своему духу, своей воле миллионы людей и направить их силы и сами жизни на достижение тех целей, которые они, гиганты, считали необходимым достигнуть. Великих целей.
Сыскарь смотрел, слушал, отвечал на вопросы и всё пытался сравнить этих людей с теми, кто правил Россией в его время. Сравнение было совсем не в пользу последних. Мелковатыми выходили российские власть имущие двадцать первого века. По всем статьям мелковатыми. Включая цели, которые они ставят перед собой. Вернее, пытаются ставить.
Да и чёрт с ними.
— Значит, говоришь, не будет в России императорской и царской власти через триста лет? — словно прочитав мысли Сыскаря, спросил Пётр.
Стол был уставлен разнообразными бутылками с выпивкой, но присутствующие завтракали варёным мясом с хлебом и запивали его кофе. Только светлейший князь Александр Данилович Меншиков позволил себе бокал вина, который выпил, как лекарство, морщась, отставив в сторону мизинец с богатым перстнем. После чего повеселел и тоже перешёл на кофе.