Колесница Джагарнаута
Шрифт:
"Ну и Аббас Кули!" - успел додумать Алексей Иванович. Ему показалось, что он услышал странные слова: "Если твое дело, твоя власть в пасти льва, разорви пасть льву. И ты получишь почести в жизни или достойную мужчины смерть".
Произнес ли эти слова Аббас Кули, или это были его собственные мысли, Алексей Иванович не успел понять.
Надо было действовать.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Да сожжет врагов твой раскаленный
меч! Да будут звезды твоими рабынями!
А м и н Б у х а р и
"Верность и вероломство не соединяй, годное и негодное вместе не держи". Мудрое это правило целиком относилось к толстоликому арчину.
С любопытством начальник экспедиции поглядывал на его неправдоподобно одутловатые щеки, губы-шлепанцы, на серебряную благообразную бородку и думал: "Как можно ошибиться в человеке".
Сгоряча они возвели вместе с Аббасом Кули мирного, честного арчина в атаманы шайки разбойников, в калтамансмого вожака, покровителя и соучастника работорговцев. И - что там говорить!
– наметили его первой своей мишенью на случай перестрелки.
Правда, виноват был и арчин. Переосторожничал и ничего не сказал начальнику экспедиции. Боялся, что кто-либо из экспедиции проболтается или своим испугом выдаст его замысел. Он хотел к утру подтянуть людей и запереть во дворе всю банду. Получилось бы что-либо у арчина - трудно сказать. Калтаманы известны своей отчаянной храбростью и хитростью. И провести их вожака было не так просто.
Но как обманчива оказалась внешность толстощекого старейшины. Под ликом коварного предателя прятались мужество и благородство. Именно он, старик арчин, никем не предупрежденный, сразу овладел положением.
Когда яростный Аббас Кули отважно и опрометчиво, открыв пальбу из револьвера, кинулся ястребом на "стадо гусей" - так он назвал банду бардефурушей - и те, вопя от ужаса, заметались зайцами среди конских ног, кожаных пут, тюков с контрабандой, на балахане внезапно привидением возникла вся в белом фигура арчина с лампой и берданкой в руках.
– Бей шелудивых калтаманов! Бей паршивцев!
– кричал арчин.
Пока горячий Аббас Кули пытался разобраться, кто такой арчин - "лев ли рыцарства, шакал ли рыжий", - появление белого призрака сделало свое дело. Берданка выстрелила, выстрел прогремел словно из пушки.
"Ядовитые драконы", "порождение соленых болот", с воплями "Пощады! Пощады!", бросая оружие, теряя папахи, ринулись в распахнувшиеся под напором тел створки ворот и исчезли в предрассветном сумраке.
И тут все дворы, все улочки, все дома и плоские крыши аула Мурче взорвались от воплей женщин. Дикий собачий хор, новые и новые выстрелы заглушили топот бежавших по улицам в жутком испуге калтаманов и бардефурушей.
Победа далась легко. Аббас Кули, выпятив грудь колесом, подкручивая стрелки своих смоляных усов, отливающих в свете факелов медью, и не выпуская из руки своего громоздкого "смит-вессона", прохаживался меж тюков и похлопывал по крупам все еще вздрагивающих коней. Он гордо поглядывал на спускающегося по крутой лесенке арчина, освещавшего ступеньки семилинейной лампой с заклеенным бумагой стеклом. И снова Алексей Иванович удивился: "Экое хладнокровие у него на лице, даже признаков оживления нет".
Арчин казался все тем же неповоротливым тюфяком. Ничем не проявив своего торжества, он принялся вместе с вынырнувшими из темных углов туркменами перетаскивать разбросанное имущество и оружие в одно место.
Только теперь Аббас Кули спохватился. Он подбежал к Алексею Ивановичу, созерцавшему в каком-то оцепенении деловито сновавших по двору людей. Изумление не проходило - так мгновенно все произошло. Он даже не успел вынуть из кобуры пистолет. Аббас Кули, видимо, хотел покрасоваться, похвастаться, но что-то во взгляде начальника экспедиции заставило его сразу же переменить тон.
– Слуга находится под сенью благосклонности господина, - сказал он. Какие будут приказания? Ядовитых драконов мы прогнали.
В напыщенности его тона сказывалось волнение и ликование, довольство собой.
– Очень рад. Вы, Аббас Кули, славный Рустем, но где же пленницы?
В азарте битвы Аббас Кули забыл о главной цели - освобождении рабынь. Он схватился за голову и кинулся к маленькой пристройке в конце двора.
Послышался треск срываемых запоров, возглас:
– Свобода! Выходите же, ясноликие!
– и вдруг отчаянный крик: Скорее! Их нет! Их похитили!
В чулане никого не оказалось. В растерянности Аббас Кули переворачивал кошмы, одеяла, подушки, точно персиянки были маленькими мышками и могли забиться в щелку...
Засунул в чулан и арчин свою толстощекую, сиявшую торжеством и недоумением физиономию и удивился:
– Ну и ну! Судьба то взглянет, то отвернется. Дразнится. Не дается!
В отчаянии Аббас Кули лупил себя по голове кулаками:
– Неразумный человек! Горстка грязи, не человек!
– Э, смотрите!
– воскликнул арчин. Все его толстощекое лицо выражало изумление.
– Нежные создания! Девчонки превзошли силой духа и мощью рук сотню мужчин.
Он просунул в дверку лампу, с которой он так и не расставался, и все увидели - в стенке чулана зиял пролом. Глина и комки сырцового кирпича лежали грудой на земле.
– Как они могли пролезть в такую щель?
– удивился кто-то.
– Золотая монета всегда мала.
– Искать! Немедленно искать! Всем!
– приказал Алексей Иванович.
Очевидно, шум, суматоха, вызванные выстрелами пушечноподобного "смит-вессона" Аббаса Кули, перепугали девушек. Одному аллаху известно, как нежными пальчиками они сумели разломать толстую саманную штукатурку и разметать сырцовые кирпичи. Страх сделал свое дело. Вообразив невесть что, девушки, обнадеженные тем, что в ауле у них неожиданно нашлись друзья, выбрались сами, не дожидаясь, когда дверь откроют друзья или... враги.
Приказа начальнику экспедиции повторять не пришлось. Все, кто был здесь, бросились искать девушек. Но... Никаких следов. Остались лишь глаза... Полные ярости и мести глаза. И откуда-то из глубины памяти возникли слова: "Но очей молчаливым пожаром ты недаром меня обдала".
Уже совсем рассвело, когда участники поисков собрались на окраине у главного въезда в аул Мурче. И смотрели на степь, на близкие, совсем сиреневые горы.
– От хитростей женщины даже самый страшный див убежит лишь за сто лет пути, - сердился арчин. Сам похожий на дива пустыни, он так и вышел из своего аула в нижнем белье с коптящей семилинейной лампой, сберегая огонек ее толстой ладошкой от утреннего ветерка.
– Никуда не денутся, - сказал он.
– Проголодаются, сами объявятся.