Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е
Шрифт:
«А может быть, она чем-нибудь расстроена была? — с надеждой подумал Исайя Андреевич. — Если Машенька расстроена была, тогда — ничего: могу и потерпеть. Ведь в таком возрасте любая вещь может явиться причиной для расстройства. Я, будучи мужчиной, могу уступить, а женская душа — загадка. И великие мыслители над этой загадкой бились, но так ее и не разгадали. А я? Где мне…»
«А ведь точно расстроена была, — обрадовался Исайя Андреевич. — Ты вспомни, вспомни! Ага, вспомнил? То-то! Ведь она домой пошла. Ведь ты же ее домой провожал, неразумный ты человек! Видно, она так расстроена была,
«А-а-а… — подумал Исайя Андреевич, — а-а-а, не могла ли она по какой-нибудь причине к сестре не пойти? А вдруг та… умерла? — подумал Исайя Андреевич. — Вот она и не пошла».
— Да нет, — сказал Исайя Андреевич, — глупости, вздор. Что ж бы это она так спокойно голубей кормить стала? На темы разговаривать?.. Нет, да она вообще веселилась. То какое-то «Сашок». Такая культурная дама — и вдруг «Сашок»!
А может быть, это она так шутит, подшучивает над ним для веселости?
Наконец Исайя Андреевич решил от этих мыслей отдохнуть.
— Есть план, — сказал себе Исайя Андреевич, — есть план — и будь что будет.
Исайя Андреевич надел свой старый плащик и вышел.
Выйдя, Исайя Андреевич усомнился в плащике, но не возвращаться же ему было назад — переодеваться. Знал, что если вернется назад, то уж тогда — прощай, прогулка! — не хватит сил. А прогуляться было необходимо, и не только из-за нерушимости плана, но и сегодня — особенно. Потому что, чтобы свежим воздухом подышать и успокоиться. И Исайя Андреевич с неестественно втянутой в плечи головой, выпрямляясь, тогда как хотелось съежиться, и от этого слишком высоко поднимая коленки, зашагал по бывшей Троицкой, даже не оглядываясь на витрины и не читая никаких объявлений и вообще окостенев и напружинившись в своем дурном настроении.
«Нет, не шутки она шутит, — думал Исайя Андреевич, — не шутки и не для веселости. Тут, может быть, разгадка в другом. Может быть, возраст: забывается? Может быть, у нее склероз или другая от возраста и переживаний болезнь? Все может быть, — подумал Исайя Андреевич, — и от этого не легче. Однако тайну эту так или иначе надо раскрыть: за счастье надо бороться».
Исайя Андреевич напряженными стопами уже прошел почти два квартала и потихоньку начал подумывать, что не пора ли ему, Исайе Андреевичу, повернуть обратно, когда в доме на углу Щербакова переулка открылась парадная дверь и оттуда показалась родная, несоразмерная от возраста и переживаний, обутая в черную с ремешком старомодную лаковую туфлю нога. За ногой появилась пола черного порыжелого пальто, половина хозяйственной сумки и голова в очках и в шляпе. Марья Ильинична, придерживая дверь, осторожно вышла на истертую каменную ступень и со ступени спустилась на тротуар. Отмахнув для инерции сумочкой, она повернулась и пошла в сторону Исайи Андреевича, но при этом она игнорировала, не замечала его или не обращала на него никакого внимания.
— Марья Ильинична, — окликнул ее Исайя Андреевич, — доброго утра!
Старушка остановилась и напряженно и неприязненно оглядела Исайю Андреевичу с ног до головы, и Исайе Андреевичу даже показалось, что она смерила его взглядом. От этого ее взгляда Исайе Андреевичу стало зябко, еще прохладнее, чем до сих пор было, однако Исайя Андреевич продолжал
— Здравствуйте, — холодно сказала старушка, — я ваша тетя.
«Что это она? Что это с ней? — ужаснулся Исайя Андреевич. — Уж совсем…»
— Вы… Вы меня опять не узнаете? — растерянно спросил он.
— Это вы меня не узнаете.
— Я же Саша. Вы что, неужели забыли?
— Ну Саша. Ну и что? — каркнула старуха. — Хватит подъезжать — всяких видели. Хха, Саша!
— Как же? Я же вчера…
— Что «вчера»? — злобно спросила старуха.
— Но вы… Вы неверно поняли вчера. И все-таки… А позавчера та к тогда…
— «Вчера, позавчера», — передразнила старуха. — Не морочьте мне голову, — сказала она, минуя Исайю Андреевича.
— Как же… Как же это! — Исайя Андреевич засеменил, забежал вперед. — Марья Ильинична!
— Да отстаньте от меня, нахал! — Старуха пыталась обойти Исайю Андреевича.
Сам не помня, что делает, Исайя Андреевич заступил Марье Ильиничне дорогу. Старуха быстро сунула руку в карман и вытащила оттуда милицейский свисток на цепочке.
— Буду свистеть, — грозно сказала старуха.
Потрясенный, Исайя Андреевич отступил в сторону, а старуха все-таки обошла его и пошла по улице вперед. Исайя Андреевич, уцепившись за верхнюю пуговицу плаща, стоял и глядел, как колеблется и расплывается какой-то зыбкостью удаляющаяся фигура. Кровь билась в висках, и он ничего не понимал.
Всю ночь военной дробью барабанил по стеклам дождь, и всю ночь метался Исайя Андреевич среди неудобных ему пружин. Они как будто все разом объявили ему войну: только пристроится Исайя Андреевич в какой-нибудь выгодной позиции, тут же проволока вдавится жесткой окружностью в бок; повернется Исайя Андреевич, сейчас же почувствует острое давление под лопаткой.
«Как все вместе! — думал сквозь тяжелую дрему Исайя Андреевич. — И обстоятельства эти несчастные, а тут еще и пружины, — как все это сразу!»
Наконец навалился на него среди ночи тяжелый мучительный сон, такой сон, что лучше б и не засыпать, — кошмар, а не сон. Снилась ему его возлюбленная, но ужасная, многоликая, точнее, не многоликая, а о пяти главах, пяти руках, пяти ногах и пяти углах.
— Вавилонская блудница, — выдавливая из суженного горла кляп, пытался шептать Исайя Андреевич, — ты еси на пяти холмах.
Но она стала в обольстительном образе, вытащила из кожаной хозяйственной сумки пять характеров и все как один предъявила: первый характер — нежный, второй — авантажный, третий — марьяжный, четвертый — важный, а пятый — куражный.
— Есть еще и шестой, — сказала старушка, — пассажный. — А потом улыбнулась и с неверной лаской сказала: — Вот тебе, Сашенька, загадка. Попробуй — отгадай: «Умылся не так, нарядился не так, поехал не так, заехал в ухаб, и не выехать никак».
— Что ж тут отгадывать? — пытался выдохнуть Исайя Андреевич. — Нечего тут отгадывать — знаю я эту загадку. Это же про деревянный пироге мясной начинкой. Для чего вам эти загадки, Марья Ильинична?
— А тогда скажите, Исайя Андреевич, для чего у меня пять характеров?