Колодец забытых желаний
Шрифт:
Да и никакое не целое!.. Так, уголок, пятачок. Сложился ма-аленький кусочек картины мира, но и это еще вчера казалось невообразимым, невозможным.
Конечно, многое, почти все, так и осталось непонятым, недоспрошенным, недосказанным, но Федор подозревал, что по-другому и быть не может.
Отсюда, снизу, увидеть картинку целиком невозможно, да и не нужно. Все станет ясно и понятно, когда ты взглянешь на мир… с высоты, как глядит Иисус, раскинувший руки и улыбающийся насмешливой и странной улыбкой.
Ты все увидишь. Но не сейчас. Подожди пока. Поживи. Порадуйся.
Невидимый органист Дидье,
— Я расскажу вам притчу, — сказал старик, и Федор Башилов посмотрел на него с удивлением. У старика был решительный вид. — Я сам впервые услышал ее именно в этом соборе, как раз во время войны. Я хочу рассказать вам. У вас понимающее лицо.
Старик говорил негромко, орган почти заглушал его, и Федор крутил головой, все приближая и приближая ее к собеседнику, чтобы лучше слышать.
— Однажды по пыльной дороге шел путник и за поворотом, на самом солнцепеке, в пыли, увидел человека, тесавшего огромный камень. Человек тесал камень и плакал очень горько. Путник спросил у него, почему он плачет, и человек сказал, что он самый несчастный на земле и у него самая тяжелая работа на свете. Каждый день он вынужден тесать огромные камни, зарабатывать жалкие гроши, которых едва хватает на то, чтобы кормиться. Путник дал ему монетку и пошел дальше, и за следующим поворотом дороги увидел еще одного человека, который тоже тесал огромный камень, но не плакал, а был сосредоточен на работе. И у него путник спросил, что он делает, и каменотес сказал, что он работает. Каждый день он приходит на это место и обтесывает свой камень. Это тяжелая работа, но он ей рад, а грошей, что ему платят, вполне хватает на то, чтобы прокормить семью. Путник похвалил его, дал монетку и пошел дальше, и за следующим поворотом дороги увидел еще одного каменотеса, который в жаре и пыли тесал огромный камень и пел радостную, веселую песню. Путник изумился. «Что ты делаешь?!» — спросил он. Человек поднял голову, и путник увидел его счастливое лицо. «Разве ты не видишь? Я строю храм».
Орган затих на секунду, как будто вздохнул, а потом звуки усилились, переплелись и хлынули лавиной.
— D'accord, — сказал старик, помолчав. — Вот так-то. Все дело в подходе. Можно всю жизнь убиваться над собственной тяжкой долей и угробить на это все отпущенное время. А можно… радоваться тому, что тебе дано. Вот так-то.
Он поднялся, чтобы идти, и Федор встал, чтобы пропустить его.
— Извините меня, — попросил старик, выбравшись в проход. — Я стал очень болтлив в последнее время.
— Это не страшно.
Старик улыбнулся молодой странной улыбкой, махнул рукой и побрел к выходу. Федор проводил его глазами и плюхнулся на скамейку.
Все дело в подходе?.. Только в нем и больше ни в чем? Так просто?! Вот так — просто?!
Орган доиграл, последний, самый торжественный и значительный аккорд задрожал под куполом и растворился, как будто стены вобрали его в себя, и сразу стало слышно, что собор живет обычной, земной жизнью: какие-то девчонки громко шептались по-французски, никак не могли решить, куда поставить свечи, толкали друг друга локтями,
Федор Башилов закинул голову и посмотрел вверх.
Все дело в подходе, подумалось ему.
Он встал и пошел к женщине в шляпке, которая сидела в первом ряду. Заслышав его шаги, она оглянулась, и лицо ее озарилось улыбкой, стало еще красивей.
— Ты здесь? — радостно спросила она. — Мне так повезло. Тут сейчас был настоящий органный концерт!
— Я слышал.
Женщина поднялась, взяла его под руку, и они вдвоем пошли по проходу. Задрав голову в шляпке с вуалью, она рассматривала изображение летящего Иисуса, и стук ее каблучков отдавался от древних стен.
Сказать или не сказать, думал Федор. Поймет или не поймет?..
То, что он пережил, было слишком огромным, и он не знал, как сказать об этом словами, но и промолчать было невозможно! Он должен был поделиться, и ему казалось, что она поймет его, не может не понять. Он был счастлив именно этим мгновением и тем, что именно она с ним рядом, и он хотел разделить это только с ней.
— Мам, — шепотом сказал он и поплотнее прижал к своему боку тонкую руку в черной перчатке. — Я… когда вошел… сразу увидел… и орган играл, и я, знаешь…
Он сбился и замолчал. Говорить было нечего.
— Что? — спросила мать. — Подожди, дай я брошу монетку!
И она остановилась возле деревянного ящика для пожертвований и стала рыться в сумочке. Федор сверху смотрел на нее.
Он не сможет никому и ничего рассказать, даже ей. Он пережил это один, вернее, они пережили это вдвоем с Ним, и это навсегда останется только между ними.
Мать ссыпала в прорезь горстку монеток и опять взяла его под руку.
— Ты хотел что-то мне рассказать?
— Со мной вдруг заговорил какой-то старик, пока я тебя ждал, — сообщил Федор. — Представляешь? Он рассказал мне притчу про каменотесов. Я тебе… потом расскажу.
На улице было влажно и не по-зимнему тепло, и с Сены вдруг прилетел плотный, пахнущий водой ветер, подхватил полы пальто, растрепал волосы. Мать остановилась и поправила на нем шарф, как будто он все еще учился в шестом классе и мог простудиться и пропустить четвертную контрольную!
В этот момент Федор так ее любил, что просто не знал, что с этим делать. Ну, просто понятия не имел, куда ему поместить любовь, которая решительно не умещалась у него внутри!
Он смачно поцеловал ее в щеку, прямо поверх вуали, и потом еще раз, в другую, и еще раз.
— Федя! — Она засмеялась и посмотрела ему в лицо. — Ничего не случилось?
Так много всего случилось, и он не мог ей рассказать!.. Он никому не мог рассказать.
Поэтому он просто взял ее под руку, они перешли улицу и на бульваре повернули вниз, к реке.
— А где твоя жена?
— В кафе. А твой муж пообещал, что подъедет чуть попозже.
— Куда подъедет?
— Да к нам сюда, на Левый берег! У него с утра какие-то партнеры, но меня он на встречу не позвал. Велел ехать за тобой.