Коломяжский ипподром
Шрифт:
Но почему же все-таки Попов, а не Топракчиев?
Вероятно, главную роль сыграли тут два обстоятельства.
Первое. Попов неожиданно исчез из поля зрения мировой общественности. Куда? Болезнь приковала его к Больё-сюр-Мер и к Ницце. Но об этом ведь знали очень немногие, лишь самые близкие ему люди. По настоянию врачей он самоизолировался от мира. Всякие контакты, даже с некоторыми из близких, были исключены.
Кое-кто наверняка припомнил: стоило вспыхнуть англо-бурской войне, как этот молодой россиянин очутился в Южной Африке; началась русско-японская война – и он поспешил в Маньчжурию.
Болгары,
Логика вещей подсказывала: Попов непременно должен быть там, где идет сражение и где можно на деле проверить сформулированные им в книге принципы применения авиации в бою. Война между Италией и Турцией в Триполитании, прошумевшая годом раньше, хотя и призвала впервые в истории на помощь авиацию, мало успела дать в чисто практическом смысле.
Итак, многие, вероятно, были убеждены, что Попов – на Балканах.
Теперь второй момент, который нельзя не учитывать. А именно: среди русских авиаторов, которые добровольно прибыли в Болгарию, был некий М. Попов, о котором, к сожалению, больше ничего не известно. Не удалось установить ни его полного имени, ни отчества. Тем не менее сам факт, что некий русский авиатор Попов находится во Фракии, выполняя там боевые задачи, и, возможно, погиб там (хотя прямых подтверждений этому пока нет), наводил на мысль о Николае Евграфовиче.
Здесь уместно будет сказать о том, что истинные обстоятельства смерти Н. Е. Попова вообще долго не были известны. В одной из книг по истории русской авиации, вышедшей в тридцатые годы, можно было, например, прочесть, что он после несчастной катастрофы в Гатчине уехал за границу лечиться, где вскоре и умер. А в известном «Словаре псевдонимов» И. Ф. Масанова, вышедшем у нас уже в сороковые-пятидесятые годы, утверждается, что Попов скончался в июне 1917 года в Москве...
Есть в народе поверье: кого раньше срока «хоронят», тот долго жить будет.
Возможно, вспоминал об этом поверье и Николай Евграфович, читая в прессе сообщения о своей «героической смерти». А может быть, и не вспоминал, потому что было ему в те дни и месяцы очень и очень плохо. Так плохо, что он уже начинал терять надежду остаться в живых.
29 мая 1913 года Попов продиктует грустное письмо Наташе, которое должен был вручить ей Сергей Евграфович, возвращавшийся в Москву после нескольких месяцев, вновь проведенных вблизи больного брата:
«Твой дядя Коля собрался зимой улететь с земли, проститься с нею навсегда, но Господь был милостив и позволил пока на ней остаться. Меня перевезли в санаторию. Никого ко мне не пускали, ни родных, ни друзей. Писать не писал, не читал. Одиночество. Еще не вылечили, но все-таки облегчили и кой-что помогли. Видишь, опять тебе пишу...»
Санаторий «Виктория» в Берне, в Швейцарии, куда поместили Николая Евграфовича, был одним из Лучших европейских лечебных заведений того времени. И хотя перелом в состоянии больного уже определился в лучшую сторону – даже письмо племяннице, отправленное в начале июля, и следующее,
Кто-то из друзей порекомендовал Николаю Евграфовичу лечебное заведение доктора Ламана – санаторий в Вайсер Хирше под Дрезденом, в Саксонии. Попов, несмотря на катастрофический упадок сил, собрался в неблизкий путь.
Санаторий доктора Ламана известен был как санаторий несколько необычный – в нем не лечили. Да, да! В нем восстанавливали здоровье с помощью солнца, воздуха, воды, прогулок, спортивных игр. Такова была новаторская по тем временам система доктора Иоганна Генриха Ламана, который являлся создателем, владельцем, главным врачом и лечащим врачом этого своеобразного лечебного заведения. Многие называли его «фабрикой здоровья». Фабрика эта работала на неисчерпаемом и самом калорийном топливе, которое когда-либо открывал человек. Называется оно – силы природы.
Там, в Вайсер Хирше, постепенно, дней десять, приучали кожу к воздуху и солнцу, после чего люди оставались на воздухе раздетыми (конечно, в хорошие дни) с шести утра и до десяти часов вечера, когда надо было укладываться спать. Они отвлекались лишь на то, чтобы поесть или принять душ, устроенный тут же, среди смолистых, благоухающих деревьев. Или поиграть в мяч, крокет либо в самые прозаические «пятнашки» да лапту.
– Я застрял там на несколько месяцев, – говорил Попову перед его поездкой в Саксонские Альпы один старый военный, уже побывавший в санатории, – и почувствовал себя словно воскресшим или помолодевшим на десяток лет. И физические силы вернулись, и радость жизни в душу внедрилась. И все это я обрел, просто гуляя по лесу.
Начал «просто гулять по лесу», любуясь великолепными видами, и Николай Евграфович. Превозмогая слабость, он подставлял себя солнцу и воздуху, освежающим струям воды из минерального источника. И они возвращали ему уверенность в том, что еще не все кончено.
Он уже снова мог и хотел думать о делах, от которых был неотделим. Он думал о судьбах русской авиации, о стимулах и мерах, которые вывели бы ее на передовые рубежи.
Особенно интересовало и беспокоило его все, что было связано с учреждением так называемого Романовского приза для награждения русских авиаторов за их выдающиеся достижения. О планах создания такого приза ему писал еще в конце 1911 года президент Всероссийского аэроклуба граф Стенбок-Фермор, приглашая Попова принять участие в связанных с этим мероприятиях. Получил он также письмо от шталмейстера князя Абамелек-Лазарева Семена Семеновича, действительного члена Всероссийского аэроклуба и члена Особого комитета по усилению военного флота на добровольные пожертвования, богача и мецената, передавшего на нужды флота 15 тысяч рублей.
Особый комитет занимался проблемами не только военно-морского, но и воздушного флота. Письмо от князя пришло еще в конце минувшего, девятьсот двенадцатого года, но только теперь, в Вайсер Хирше, Николай Евграфович смог взяться за перо, чтобы ответить высокопоставленному адресату. Писал медленно, в несколько приемов, почти три месяца. Хотелось сказать о многом и многими мыслями поделиться. А рука слушалась плохо, голова не всегда была ясной, вот и приходилось делать значительные перерывы. Письмо это поистине полно драматизма.