Колония
Шрифт:
Бхаджат дошла до дверного проема между комнатами и устало прислонилась к косяку.
— Не говори глупостей. Ты не сможешь убежать.
— Штаб-квартира Всемирного Правительства не слишком далеко от сюда, — сказал Дэвид. — Это не Мессина, но сойдет.
— Понимаю.
— Ты все время знала, что я хочу попасть в Мессину, — сказал он. — Я не хранил от тебя никаких тайн.
— Да… но я думала, что… после всего этого времени со мной… навидавшись всего этого голода и несправедливостей, увиденных нами вместе…
— Что я присоединюсь к твоей
Она кивнула.
— Взрывать мосты и стрелять по людям? Грабить банки и угонять космические челноки? Какой с этого толк? Это не положит пищи на стол бедняков.
— Разумеется. Как же иначе? — отрезала она. — Вот после того, как мы свергнем угнетателей… после того, как уничтожим Всемирное Правительство, вот тогда…
— Когда? Вы всего-навсего разрушите одну форму правительства. Вы не измените форму жизни народа. Вам не открыть никаких новых золотых копей. И манна небесная не посыплется по вашей воле.
— Ты ничего не понимаешь! — глаза ее горели.
— Я знаю больше чем тебе кажется! — закричал в ответ Дэвид. — Вся эта ерунда с автоматами и убийствами, свержением правительств. Это ерунда! Хуже, чем ерунда — это играет на руку тем самым людям, которых ты хочешь свергнуть.
Она наступала на него, упершись кулаками в бока.
— Что ты об этом знаешь? Ты прожил всю свою жизнь в укрытом от бурь раю, словно какое-то редкое животное, которое холят, ласкают и кормят, потому что оно слишком глупое, чтобы выжить в реальном мире за прутьями его клетки.
Он схватил ее повалил на постель рядом с собой. Она попыталась стукнуть его коленом, но он принял удар на бедро и навалился на нее всем телом. Руки ее он прижал к затхлому покрывалу.
Она глядела на него в упор. Глаза ее не показывали ни малейшего страха и ни малейшего гнева.
Он поцеловал ее, накрыв ее губы своим ртом, отпустил ее руки, взял обеими ладонями ее замечательное, хрупкое, невыразимо прекрасное лицо, и держал ее так, словно она была самым драгоценным, самым тонким и самым чудесным сокровищем в мире.
Ее руки скользнули ему по плечам и вцепилась в его длинные спутанные волосы. Он чувствовал ее дыхание — сильные бурные вздохи внезапной страсти.
Их одежда исчезла словно по волшебству. Он упивался худощавой, пластичной гибкостью ее обнаженного тела, ее золотистой смуглой кожей — гладкой, теплой и податливой. Он вошел в нее без усилий, два теплых сверкающих тела соединились, отчаянно стучали сердца, метались руки, и его внезапно охватил спазм, когда ее спина выгнулась дугой, и они вместе пульсировали долгий, мучительный экстатический миг пламени.
Они лежали бок о бок, внезапно притихшие, неподвижные.
Затем Бхаджат хихикнула.
— Чего смешного?
— Я гадала, хотел ли ты, чтобы я заперла тебя в твоей комнате.
Он засмеялся и повернулся к ней.
— Я же сказал тебе, что могу вышибить дверь одним ударом ноги.
— А ты можешь вышибить эту дверь дважды? — спросила она.
— Могу попробовать.
На этот раз дело шло нежнее,
— Рано пока, — прошептала она. — Подожди… еще чуть…
— Скорее он прочерчивал собственные линии на ее животе и дальше между бедер. — Скорее.
Она издала долгий резкий вдох, и он схватил ее за бедра и втащил на себя. Она содрогнулась и забилась в конвульсиях, когда он закрыл глаза и увидел повсюду горящие звезды.
Они уснули. Когда Дэвид проснулся, за окном стояла глухая ночь. Он тихо встал с постели, чуть не споткнувшись о сваленную комом на полу собственную одежду. Найдя в темноте ванную, он затем бесшумно прокрался к единственному в комнате окну. Город походил на затемненное кладбище, безмолвное и неподвижное. Ни одного уличного фонаря в поле зрения, но где-то вдали горел свет.
На темные часы все плотно закрывается, понял Дэвид. Улицы по ночам пустые.
Он вернулся к постели, где лежала Бхаджат.
С рассветом. Я уйду на рассвете.
— Мой султан вернулся ко мне? — сонно прошептала она.
— Я тебя никогда не покину, — сказал ей Дэвид.
Но скоро уйдешь, не так ли?
— Да.
— Тогда давай хорошенько воспользуемся теми немногими часами, какие у нас остались.
Медленно взошла Луна и бросила мягкий грустный свет в заплесневелую старую комнату. На сей раз говорила в освещенной лунной тени Бхаджат, рассказывая Дэвиду о себе, о своем детстве, о смерти матери, о строгой отцовской любви.
— Он был словно ястреб… орел, — говорила она лежа рядом с Дэвидом, — гордый и неистовый, готовый растерзать в клочья всякого, кто мне угрожает.
— И держал тебя в орлином гнезде, заключил Дэвид.
— Пока не отправил в Европу, — уточнила она. — Он думал, там я буду в безопасности, — ведь меня всегда сторожили дуэнья и его собственные агенты. Но я одурачила их всех и стала Шахерезадой.
— Он так и не узнал?
— Судя по его действиям, так и не узнал. Но теперь знает.
— А Хамуд, этот Тигр, с которым ты переговаривалась — ты там, в Европе, и встретилась с ним?
— Когда я впервые встретилась с ним, Хамуд не разу не выезжал за пределы Багдада, — тихо засмеялась она. — Он мнит себя бесстрашным вождем, но руководил им мой мозг.
— Но как же ты стала революционеркой? Как все это началось?
Он почувствовал, как она чуть напряглась.
— Это было игрой, дерзкой игрой. В Европе встречалось много интересных людей… и в Париже, и во Флоренции, и в Милане. А потом я отправилась в Рим и влюбилась в прекрасного итальянца. Революционера, очень мудрого и решительного, и старше меня. Ему было по меньшей мере лет тридцать. Отец его был революционером, а дед — коммунистом, и сражался с фашистами в Сопротивлении.