Команда Альфа

Сабо Миклош

«Работая» над пластмассовой головой, мы все без исключения овладели искусством убивать человека костью его собственного носа. Оказалось, это не так уж и. трудно, а значит, и не очень интересно. Заметив, что мы скучаем, мистер Симидзу сказал:

— Разумеется, и остальные приемы не отличаются особыми трудностями, если… — Он умолк и стал разглядывать нас, как бы решая, достойны мы его доверия или нет. — Если быть знакомому с ними. Как и всякое серьезное дело, убийство требует знания. Надо знать, в чем суть всякого приема! Тогда он не представит особой сложности.

Вот к этой-то сути нас подводили, упорно, долгими неделями.

Когда мы уже отлично знали, как прикончить человека костью его собственного носа, перед нами поставили манекен мужчины в натуральную величину.

— Смотрите! Я беру в руки дубину. Бью!

Манекен был подключен к электрическому сигнальному щиту позади него. После удара на щите зажегся синий свет.

— Видите? Я только ранил его, он еще способен сопротивляться. Вместо того, чтобы его сразу прикончить, я обозлил его. Сигналы говорят об этом. Инстинкт самосохранения придаст такому человеку сверхъестественную силу.

Снова поднялась дубина. Удар. На щите на этот раз зажегся желтый свет.

— Это уже лучше. Но он еще способен защищаться и, что еще хуже, кричать. Следите за следующим ударом.

На этот раз зажегся красный свет. Голова куклы откинулась назад, затем упала на грудь. Она приняла странное, неловкое, фантастически уродливое положение, в котором и осталась.

— Человек мертв! — сообщил мистер Симидзу.

Нас успели в достаточной мере приучить не страшиться ни крови, ни смерти. И все же мне стало не по себе при виде этого изуродованного «человека» с перебитым хребтом.

Значит, если ударить живого человека, он станет таким же?..

По правде сказать, я не заметил у большинства моих однокурсников склонности задумываться над подобными вещами. Более того, им доставляла удовольствие эта страшная игра. Разгоряченные, они напоминали захмелевших от сознания собственной силы балаганных борцов. Но все же на лицах кое-кого из курсантов я уловил еле заметное возмущение. Именно еле заметное: у них лишь слегка сдвинулись брови и помрачнел взгляд.

Но от зорких глаз японца это не укрылось.

— Что, вам больше улыбалось бы самим лежать с перебитым позвоночником? — И он, поочередно останавливаясь перед «сердобольными», каждому говорил: — Вам так хочется стать самому покойником? А вам?.. Словом, никому не хочется быть убитым! А ведь вы не должны забывать, что на избранной вами стезе милосердие — понятие чуждое. Убьют именно того, кто сам не убивает. Задумайтесь над этим!

— Ну, что ты скажешь? — обратился ко мне после ужина Олд Иглава — чех моих лет. Собственно, его имя было Олдржих, но оно казалось всем нам трудным, непривычным и кто-то подал идею чуть подсократить это имя, тогда получится совсем по-английски. Так вышло ласкательное Олд, то есть «старик».

Я знал Олда как молчаливого, замкнутого парня. Его редко было слышно, слова у него рождались с трудом, но журчали мягко, как волны Моравы. Мне по крайней мере его речь напомнила симфоническую поэму Сметаны. Он не отличался общительностью. Тем более странным показалось мне, что он первый заговорил со мной.

— По поводу чего?

— Ну, по поводу всего этого. Бери дубину и бей человека по затылку. А если он окажется к тебе фасадом, расквась ему физиономию. Что за рецепты? Тьфу! — сплюнул он.

— Тебя сюда никто не тянул! — напомнил я.

— Ну, сам явился, что греха таить, явился добровольно, — признал он нехотя. — Мне в Нью-Йорке наши эмигранты сказали, что мы будем бороться за освобождение Чехословакии! Но так?! Такими методами… Тьфу!

Наученный горьким опытом — мне вспомнилась история с моим соотечественником Ковачем, — я пристально поглядел на Олда. Лицо у него было осмысленное, лоб широкий, выпуклый. В его синих, обычно кротких глазах я еще не видел столько гнева.

«Парень говорит искренне! — решил я. — Тем не менее надо быть начеку!» Но все же я посчитал своим долгом его подбодрить.

— Послушай, Олд! Тот, кто учится убивать, еще не убийца. Вот над этим ты и поразмысли! И еще вот что: не думаю, что подобные разговоры помогут тебе.

Он покраснел, затем побледнел.

Мне стало жаль его.

— Сумел ошибиться — сумей и поправить свою ошибку. А я тебя не выдам!

Я хотел дать ему понять, чтобы он сделал соответствующий вывод и больше ни с кем не отводил душу. Пусть думает себе на здоровье о чем хочет, лишь бы вслух не высказывал своих мыслей.

Спустя четверть часа я не на шутку встревожился из-за этого своего великодушия.

За мной явился ординарец из штаба. Я был уверен, что Иглава уже успел наябедничать. И обдумывал, что сказать, как оправдаться. После урока с Ковачем мне навряд ли удастся выкрутиться!

Когда я подходил к штабу, голова у меня буквально раскалывалась.

— Из генерального штаба прибыл нарочный, для вас тут тоже есть письмо, — сообщил дежурный. — Ваш отец лично просил передать его вам.

Тяжелый кошмар, сжимавший мою грудь, стал ослабевать, я глубоко вздохнул. И тут же попросил в душе прощения у чешского парнишки, который доказал мне свою человечность и порядочность.

Но среди нас были и парни иного сорта.

Были? Этот иной-то сорт и составлял, если хотите знать, большинство.

Взять хотя бы тридцатилетнего Радомовского.

— Привет, камрад! Ей-богу, я доволен, что учусь здесь вместе с венграми. Но позволь же мне представиться, — он щелкнул каблуками, — Зенон Радомовский, польский эмигрант. Отец мой во время войны был офицером у генерала Андерса, вот мы теперь и на западе. Ну скажи, не любопытно ли, что у венгров и поляков всегда схожая судьба?