Командир штрафной роты
Шрифт:
— Накрыли, — усмехнулся капитан постарше. — Слышал, собрали заложников, на кого стукачи указали, да постреляли. А бандеровцев в горах попробуй найди. Снег под два метра.
В тот раз я стал свидетелем ожесточенной ругани в палате. На капитана ополчились почти все раненые. Капитан был по-своему прав. Видать, исправный командир, всегда побритый, с орденом, нашивкой за ранение, любивший читать книжки. Но обрушились на него мужики, раненные не раз и не два, потерявшие братьев, отцов.
— Культурный! При штабах небось околачивался, не видел, как нашего брата сотнями в братские могилы кладут.
— Бандеру пожалел! — крикнул еще кто-то.
А один из раненых, хвативший с утра спирта, швырнул в рассудительного капитана
Во второй половине января несколько офицеров, и я в том числе, попросили перевести нас в один из частных домов, недалеко от госпиталя. Надоела теснота, лежали и по десять, и по двадцать человек в палатах. Хотелось пожить на свободе. Дом был двухэтажный, с высоким забором и садом. Хозяева сбежали. Здесь лежали человек восемь выздоравливающих офицеров. Поддерживали порядок и топили печи двое солдат, готовящиеся к выписке или комиссии на инвалидность.
Конечно, жить в доме было удобнее. Широкие кровати, диваны, ковры. Никто нас не опекал. В госпиталь ходили на перевязки, процедуры, на завтрак и обед. Ужинали чаще всего компанией, и офицеры, и наши двое добровольных санитаров-рядовых. Что повкуснее, приносили на ужин из госпиталя, а в основном офицеры скидывались и покупали у местных жителей картошку, яйца, овощи и, конечно, вино или самогон.
Эти вечера за длинным столом мне запомнились надолго. Каких только историй не наслушался. Лежали со мной вместе и танкисты, и артиллеристы. Но в основном — пехота. Воевавших с сорок первого года ни одного не было. Один или два хватанули сорок второй год и Харьковское побоище, где под руководством Хрущева и Тимошенко погибли и попали в плен сотни тысяч людей. Один офицер из артиллеристов про Сталинград рассказывал. Запомнились его подсчеты. Пока полк через Волгу переправляют, половину немец бомбами и снарядами утопит, а оставшихся на неделю боев хватало. Большинство воевали с сорок третьего — сорок четвертого.
29 января отпраздновали мое девятнадцатилетие. Надарили всяких штучек: трофейный «парабеллум», зажигалку, нож-финку, часы. Ну, и напоили так, что я два дня отходил. Душевные ребята.
Что меня поразило в этом филиале госпиталя — обилие оружия. Напротив входной двери на массивном столе стоял немецкий пулемет МГ-42. Здесь же хранился запас лент, ящик с гранатами. Может, кому-то смешно, но так и было. Ставни, плотные шторы, не пропускающие вечером свет ламп. У обслуживающих бойцов были автоматы ППШ, у всех офицеров — пистолеты. В каждой комнате-палате висели один или два трофейных автомата. В город выходить поодиночке не рекомендовалось, особенно на окраины.
Но я, устав от лежания на госпитальных койках, любил пошататься по Ивано-Франковску. Старый город западного типа отличался от наших русских замысловатой архитектурой костелов, старинных домов, брусчаткой, парком в центре города со множеством мостиков. Мои соседи больше налегали на вино и карты. Многие обзавелись подругами. Бродить по зимним улицам желающих находилось мало.
Однажды занесло меня на городское кладбище, с богатыми каменными памятниками, крестами, склепами. Дверцы многих склепов были выбиты. Я заглянул в один из них. Две половинки полукруглого алюминиевого саркофага с окошечком на верхней крышке. Разбросанные тонкие кости, похожие на детские, череп, и что больше всего меня поразило — длинные, хорошо сохранившиеся пряди рыжеватых волос. Я кое-как разобрал надпись на массивном гранитном кресте. Что-то вроде «любимой, дорогой Марии или Эльзе». Имя я забыл, но по датам понял, что еще перед Первой мировой здесь похоронили молодую женщину.
В некоторых склепах виднелся темный грязный лед. Лезть в них я не рискнул. Вдруг кто-то окликнул меня, и я мгновенно выхватил из кобуры подаренный «парабеллум». Это оказался сторож, старик в аккуратном полушубке и меховой кепке с козырьком. Он поздоровался и поинтересовался: «Кого пан офицер ищет?»
— Так, смотрю, — пожал я плечами. — Красивое кладбище. А кто склепы сломал?
— И наши, и ваши, и немцы, — рассудительно перечислил старик. — Кто с ружьем приходит, тот и хозяйничает.
Кладбищенский сторож-«западник» совсем не был похож на наших сторожей, бородатых, неряшливо одетых. Хотя и в возрасте, лет семидесяти, с аккуратно подбритыми висячими усами, чисто одетый, он больше напоминал среднего достатка хозяина. Упоминание о том, что склепы ломали и наши бойцы, мне не понравилось, но я спорить не стал. Поговорили еще о том о сем. Прощаясь, сторож посоветовал:
— Вы, пан офицер, молодой, поберегите себя. Не надо одному в такие места ходить.
Была у меня и короткая любовная история. Познакомился с телефонисткой-сержантом из узла связи. Погуляли, пригласил к себе. На последние деньги купил вина, чего-то сладкого, побыли ночь-другую. А потом у меня ее легко отбил капитан-связист. Чего-то он ей наобещал. Она, не смущаясь, сразу перекинулась на более выгодного ухажера. Но капитан ее обманул, вскоре выписался из госпиталя и уехал. Так я впервые столкнулся с женской неверностью. Переживал, материл в душе девку. А потом понял, что она чего-то надежного искала, может, с капитаном уехать и жить собиралась.
А я кто? Младший лейтенант, взводный, у которого на фронте своей землянки и то нет.
За четыре с лишним месяца госпиталей у меня было много времени подумать и порассуждать. Пусть кто-то усмехнется, примет за красивые слова, но я твердо осознал, что такое фронтовое братство. Вспоминал своих друзей, и погибших, и выживших. Как ни жестока война, а выжил я благодаря помощи, умным советам опытных товарищей. Леонтий Беда сколько раз меня от пуль подальше отпихивал. Ротный Илюшин и солдат, и офицеров, как мог, берег, не боялся с начальством цапаться. Может, поэтому на батальон его не ставили.
И здесь, в госпитале, как мы провожали тех, кто выписывался! Плакали, когда расставались, клялись, что обязательно встретимся, обменивались адресами. Сватали друг друга за своих сестер, племянниц. Переживали расставание искренне. К сожалению, адреса терялись, а будущая послевоенная жизнь окажется для большинства фронтовиков, как и для всех советских людей, тяжелой. Не до поездок к однополчанам. Но это все в будущем. А 12 февраля 1945 года меня вызвали на медицинскую комиссию, долго мяли, щупали руку. Рана, хоть и зажила, но подвижность полностью не восстановилась. Жаловаться не стал, сказал, что все нормально. Четыре с лишним месяца госпиталей надоели до чертиков, и я попросился на выписку. С одной стороны, перспектива снова оказаться на передовой не слишком радовала. Но война уже близилась к концу, и я хотел непременно участвовать в последних боях, штурме Берлина, а войти в Берлин мы мечтали все.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
ШТРАФНАЯ РОТА
Как это обычно случается, в свою часть я не попал. Мои однополчане за эти месяцы ушли далеко на запад. Кто жив, а кто погиб, я не знал. Направил пару писем, но ответа не получил. Возможно, письма затерялись, пока меня переводили из госпиталя в госпиталь.
Покантовался пару дней в резерве, потом меня и еще несколько офицеров направили в Польшу, в распоряжение штаба 38-й армии Четвертого Украинского фронта. В свежих газетах и по радио писали о боевых делах этой армии, которой командовал генерал-полковник Москаленко К. С. В тяжелых зимних условиях армия преодолела укрепленные районы Западных Карпат, заняла города: Горлице, Ново-Сонч, Андрыхув, Бельско-Бяла. Приводились цифры немецких потерь, но и армия потеряла большое число людей, тяжелого вооружения и заняла оборону на западе Польши, на границе с Чехословакией.