Командир штрафной роты
Шрифт:
— А Самарай? Всю жизнь грабил и воровал. Своим хвалился, что двоих зарезал.
— Я ему тоже не верю, — соглашается Михаил. — Чуть отвернешься, шайку из всех трех взводов собирает. Вместе укоротим. А насчет Волохова? Не знаю… у него семья, дети. Единственный путь — довоевать и к дому.
Не откладывая, зажимаем Самарая в каптерке. Михаил с ним не церемонится:
— Увижу еще раз, блатных собираешь, до отправки в подвале сидеть будешь.
— Ну, ты не очень-то, — огрызается Самарай. — В бой вместе идти.
— Вместе, но не рядом. Ты впереди меня и Николая побежишь. Дурить начнешь — сразу амбец! А насчет твоих намеков… Если кто из сержантов или офицеров пулю в спину получит, тебе не жить. Тебя первого шлепнут и половину
Разговор с Самараем был единственным случаем, когда штрафнику открыто пригрозили смертью. Не было веры Самараю. А с другими вели себя как с обычными бойцами. Подъем, отбой! Боевая и политическая подготовка. Замполит Самро штрафников прошлыми грехами в нос не тыкал. Рассказывал о положении на фронтах, в меру обличал хитрых империалистов, но, в общем, бойцов заинтересовать умел. Помню, как зачитывал статьи и листовки о концлагере Освенцим. Это страшное место находилось от нас километрах в семидесяти. Масштабы и жестокость фашистской фабрики смерти поражали даже бывалых солдат.
За эти дни я ближе познакомился со многими штрафниками. С расспросами о прошлом, по совету Михаила Злотникова, не лез, но, разговаривая с людьми, узнавал из откровенных бесед многое. Танкист Лыков попал в штрафники после двух лет пребывания на передовой. Горел в танках пять раз, но успевал выпрыгивать. В штрафники попал за то, что бросил Т-34, у которого разбило ходовую часть и продырявило башню.
— Виноват, конечно. Устав нарушил, — рассказывал Василий Лыков. — А куда деваться? «Пантера» подкалиберным снарядом метров с восьмисот шарахнула. Командиру руку вместе с плечом оторвало, наводчика осколками брони продырявило. Броня, хоть и крепкая, но хрупкая. Боезапас не сдетонировал, танк не загорелся, и пушка целая. Можно было, в принципе, со стрелком-радистом пальнуть пару раз. Если бы успели. У «пантеры» пушка длиной пять метров и оптика ой-ей! В общем, не ошибся я. Только выскочили — следующий снаряд прямо в лоб шарахнул, в то место, где минуту назад я за рычагами сидел.
— Сильные у немцев танки? — спрашивал я.
— Да и у нас не слабые, — вздыхая, отвечал Лыков. — А вот шесть моих танков подбили. Как хочешь, так и суди. Под Курском целое кладбище «тридцатьчетверок» оставили. У фрицев оптика сильная. Никакого сравнения с нашей. И потом эти снаряды. То подкалиберные, то бронезажигательные.
— Кумулятивные, — уточнил я.
— Ну вот. Дырочка, едва палец пролезает, а экипаж мертв, даже если боезапас не ухнул. Два раза поджарило, как кабана в соломе. Осколков с десяток поймал. Руку однажды сломал. Зато орден получил, две медали… и штрафную роту под занавес.
Последняя фраза прозвучала с горькой издевкой. Помолчав, добавил:
— Я с сорок второго года воюю. Штрафников смертниками называют, а ведь это не так. Танкисты настоящие смертники. Меня в январе подбили. Во всем батальоне один я из танкистов оставался, кто с сорок второго года на фронте. Не считая тыловиков и ремонтников. Но ты, Николай, на меня надейся. Майор Малышкин людей видит. Не зря меня командиром отделения поставил.
Тимофей Колобов, мой третий командир отделения, командовал расчетом и по пьянке утопил на переправе противотанковую пушку. Боец Прокофий Байда украл и обменял на самогон казенное обмундирование. Байда был пулеметчиком. Массивный, с маленькой головой, утопающей в широченных плечах. Станковые пулеметы мы пока не получили, он ходил с винтовкой. Вот так понемногу знакомился с бойцами.
Вечерами собирались у майора Малышкина. Замполит Самро, старшина, трое взводных. С Мишей Злотниковым мы уже стали друзьями. Командир первого взвода, лейтенант Равиль Такаев, парень лет двадцати, с орденом Красной Звезды и двумя медалями, хотя и относился ко мне нормально, но держал меня на расстоянии. Для него я был новичок, который еще должен показать себя в бою.
Степан Андреевич Малышкин мне нравился. Спокойный, рассудительный, но жесткий в принимаемых решениях. Командовал ротой, а затем, с год назад, был переведен, как считается, на повышение, получил майора и два ордена. Сидели, пили спирт, беседовали о жизни. Только продолжалось все это недолго.
Все закрутилось быстро, и вдруг… Я понял, на фронте что-то произошло, и нас собираются отправлять на передовую. Шептались между собой штрафники, некоторые без конца спрашивали меня, когда отправка, но я и сам толком ничего не знал. Майора Малышкина вместе с Самро куда-то вызывали. Срочно получили два противотанковых ружья, пять станковых «максимов», ящики с гранатами и патронами. Солдатский телеграф сообщил: сильные бои идут в Венгрии. Другая страна, но здесь, в Европе, все сжато. До Венгрии, куда упирался левым флангом наш Четвертый Украинский фронт, было всего двести километров.
Окончательную ясность внес майор Малышкин, собрав командиров взводов. Рассказал, что контрудар, который нанесли немцы в Венгрии еще 17 февраля, отразить не удалось. Немецкие войска ведут наступление, оттеснили наши части и, после тяжелых боев, ликвидировали наши плацдармы на правом берегу реки Грон. Малышкин говорил сухо, излагая то, что сообщили ему. Но мы, фронтовики, отвоевавшие по году и больше, представляли, какая каша творится в Венгрии, если сумели отбросить массу наших войск, которые дрались ожесточенно, обладая мощной техникой и выполняя приказ «Только вперед!».
Наша рота в составе других частей срочно перебрасывалась в Венгрию. Ориентировочный срок — завтра утром. Запрещалась любая отлучка за пределы казармы. Когда расходились по взводам, Малышкин предупредил:
— Ребята, дело серьезное. Верховный уже на Берлин нацелился, а тут такая заваруха. В танковом батальоне зампотеха под суд отдали за то, что два неисправных танка обнаружили. Головой за каждого бойца отвечаете.
Перед самой отправкой был наконец назначен заместитель начальника штрафной роты, капитан Попов. По слухам, он заведовал артснабжением пехотного полка, чем-то проштрафился, но трибунала избежал и как опытный начальник был назначен заместителем Малышкина. Рота доукомплектовывалась чуть не до последнего часа. Вечером я получил двух разжалованных сержантов из тыловой службы. Оба чем-то напоминали друг друга. Не то чтобы были толстые, а какие-то холеные, правда, слегка помятые, пока сидели в подвале в ожидании срочного заседания трибунала. За кражу консервов, спирта, шмотья оба получили по два месяца штрафной роты. Бегло знакомясь с ними, я узнал, что сравнительно большой срок (многие получили за воровство месяц) оба словили из-за того, что при них нашли крупную сумму денег. Готовились к послевоенной жизни. Оба были ошеломлены, что после сытой тыловой службы их суют в пекло. Они были из породы тыловиков, близких к начальству и смотревших на лейтенантов-фронтовиков свысока. Как же, за одним столом с большими звездами водку жрали! Один, узнав об отправке, рвался позвонить какому-то подполковнику, но Чеховских молча вытолкнул их из моей каптерки.
— Шагайте… молитесь напоследок.
До Венгрии мы добираемся за несколько часов. Танки и самоходки, «студебеккеры» с пехотой, гаубицы и противотанковые пушки. Тупоносые «доджи» везут на прицепе тяжелые минометы. Европа. Хоть и побитые, но асфальтированные дороги, ряды высоких деревьев по краям. Немецкие самолеты нас почти не тревожат. В воздухе истребители с красными звездами.
Ночью занимаем отведенный нам участок бывшей мадьярской траншеи, укрепленной жердями. Блиндаж, несколько землянок. Нас триста сорок человек. Отдельная армейская штрафная рота. В Карпатах в целом батальоне столько активных штыков не насчитывалось. В моем третьем взводе по списку сто восемь человек. Заместителя-офицера мне не дали, и его обязанности по-прежнему выполняет Иван Чеховских, он же командир отделения.