Командировка
Шрифт:
– Вы проводите меня домой?
– спросила Люда деловым тоном.
– Вряд ли, - сказал я.
– Придется Мишку вез г и.
Он очень скандальный, ко всем пристает. А меня он уважает, слушается. У меня ведь разговор короткий, чуть что - ив рыло.
Люда высвободилась из моих объятий, села на дчван, сразу к ней обернулся тип с бородой, и они оживленно защебетали. Мишу я отыскал на кухне, где он беседовал с хозяйкой дома и ее супругом.
– Поедем домой!
– позвал я друга.
– Уже поздно, завтра на работу...
Мы с Мишей пошли пешком, потом поймали такси.
Я
Вечерняя Москва прокрутилась пятнадцатиминутной кинолентой, знакомой до мельчайших подробностей, до каждого электрического пятнышка. В приемнике стонали модные западные мелодии, дошедшие до нас с опозданием в десяток лет. Миша дремал. Водитель сонно дымил сигаретой. Я подумал, что, пока мы едем, ничего с нами не может случиться. Упоительно мчаться в четырехколесной капсуле через ночь, через заботы, через собственную хмарь. Музыка, дым, сквозняк, темный город в гирляндах огней - остановись мгновение, куда нам спешить...
Около дома Натальи я расплатился с таксистом.
– Здесь проживает одна моя знакомая, - сказал я Мише, - мы к ней зайдем на минутку.
Воронова в машине укачало, и он не хотел идти ни к какой знакомой. Он хотел спать. Внезапно вырвал у меня портфель и с размаху зашвырнул далеко в кусты.
– Зачем ты это сделал, Мишка?
– Пока ты его разыщешь, я убегу.
Я взял его за ворот рубашки, потряс и сказал:
– Пойми, сгарина, для меня это очень важно!
Он понял, извинился и сам полез в кусты за портфелем. Там вляпался в лужу, упал, ругался, я, не видя его в темноте, звал: "Выходи, Мишка!" Он появился из кустов весь в глине, и морда в глице, но вполне довольный собой, и с портфелем...
После звонка очень быстро раздались Натальины легкие шаги. Она рассматривала нас через дверной глазок.
– Открой, Наташа!
– попросил я.
– Уходи, Витя! Пожалуйста, уходи!
– сказала она пренебрежительным злым голосом.
– Наташа, давай поговорим.
– Уходите, я не открою.
– Что-о?! Моему лучшему другу не открывают?!
– взревел Михаил и бухнул в дверь кулаком со всей силы. Я не )спел задержать его руку. Тут же началось движение в соседней квартире. Я уже понял, Наташа не откроет. Эта тоненькая деревянная перегородка разделяла нас надежней, чем сотни километров.
– Открой, прошу тебя!
– взмолился я, отталкивая, оттесняя от двери Михаила, который норовил приладиться ногой.
– Я не одна, Виктор. Уходи.
– У тебя Каховский?
– Уходи!
Я подтянул Мишку к лесенке и пихнул вниз так, что он чуть не покатился по ступенькам. Он все никак не мог понять, как это нас куда-то не пустили, таких двух интеллигентных, добродушных ребят.
До моего дома добрались весело, с песнями. Мы пели "Дан приказ ему на запад..." и "Арлекино - значит смех". Я обратил внимание, что небо почти приплюснуто к крышам домов. Когда я сказал об этом Мише, он в испуге прикрыл голову руками и предложил спрятаться в смотровой канализационный люк.
Однако попытки открыть люк с помощью
Миша остался у меня ночевать и полночи храпел, а полночи каждые полчаса ходил на кухню пить воду...
27 июля. Четверг
Время - река забвения. Я в ней никудышный пловец, потому что слишком много помню всякого вздора.
А надо больше забывать. Если постоянно помнить некоторые вещи - легче легкого сбрендить. То, как Наталья мне не открыла, лучше бы сразу выбросить из головы. Постараться. Мало ли что может померещиться в полуночный час. Мало ли какие химеры подстерегают нас, когда мы возвращаемся с дружеской вечеринки.
И кто это у нее там мог быть? Никого там не было и быть не могло. Мне стало легко думать, что у нее никого не было. Не было - и точка.
– Мы к какой-то женщине вчера ходили?
– спросил Миша, чуть только отодрав от подушки свою опухшую, бледную физию.
– Не знаю!
– сказал я.
– И знать не хочу.
– Не знаешь?
– но тут вид собственных порванных и грязных брюк придал его мыслям иное цаправление. Сидя на кровати и вертя в руках свои праздничные штаны, Михаил был похож на индусского мудреца, занятого осмыслением космической модели мира. Я сказал ему об этом поразительном сходстве.
– У меня никогда не было таких хороших кримпленовых брючат!
– заметил он с какой-то даже поэтической одухотворенностью.
– Теперь их у тебя, можно считать, уже и нету.
– Ты не задумывался ли, Виктор Андреевич, почему нам так много радости доставляют несчастья ближних?.. И ведь это из-за тебя я порвал штаны?
– Как это?
– Если бы я сразу поехал домой и потом не лазил в кусты за твоим портфелем - все было бы о'кей.
– Ты сам зашвырнул портфель.
Я принес ему иголку и нитки.
Странно, но вид его - а сейчас он выражал полное благодушие и олимпийское презрение к мелочам быта, - вид моего лучшего друга, утреннего, растрепанного, самозабвенно погруженного в починку штанов, что-то вдруг опасно стронул во мне. Точно разом и сильно заныли все зубы, и эта сосущая, оглушающая боль мгновенно и беспощадно растеклась по всему телу, спустилась до желудка. Осторожно поднявшись, я выскользнул на кухню, не отдавая себе отчета в том, что делаю, выпил стакан воды из-под крана, зажег газ и поставил чайник, но тут же его выключил.
Нет, я не смогу пить чай и разговаривать с Вороновым. Мне необходимо остаться одному, вслушаться в боль и понять, что она озцачает.
Тихо лег я на кухне на пол, лицом в линолеум, и пролежал так не знаю сколько. Каждая минута тянулась бесконечно и одновременно жалила, как пчела.
Я потерял и не мог ухватить нить происходящего, нить вырвавшегося из-под контроля бытия. От пола шел сладкий запах тления, и казалось, будто мое тело расклеилось и заполнило собой всю кухню. "Если такая смерть, подумал я, - то она ужасна". И потом еще подумал с ненавистью, какой не мог в себе подозревать: "Наталья, ты испорченная, развращенная, невыносимая тварь".