Комедия убийств. Книга 1
Шрифт:
Петру все равно: он-то знает, что барон никаких жалоб слушать не станет, а мать наследника в счет не идет: над мужчинами она не властна. К тому же командует в замке (теперь это настоящая крепость) новый комендант Мартин Паленый (с обожженным наполовину лицом вернулся он из сицилийского похода, где дружина барона, побеждая мавров, сражалась с небольшими перерывами целых шесть лет).
Ротберт, опустивший было меч, подошел к не чуявшему подвоха Петру и, вырвав у того из левой руки мех с вином, сделал несколько жадных судорожных глотков. Вино ударило мальчику в голову.
— Blanxfalaese! —
Ротберт, упирая кончик покрытого расхристанной кожаной оболочкой меча прямо в кадык Петра проговорил:
— Сдавайся!
— Э-э-эх-хе… — захрипел старый вояка. — Э-э-э…
Ротберт уже торжествовал победу, не понимая, чего ради медлит калека, но тот вдруг с неожиданной ловкостью отодвинул клинок в сторону, мальчик качнулся вперед, и в следующую секунду голова его оказалась у Петра под мышкой. Старик дотянулся до упавшей палки и старательно принялся охаживать ею наследника по филейным частям тела.
Ротберт закричал от обиды. Бывший противник, несмотря на усталость, ринулся на выручку товарищу. Однако калека оказался поразительно ловок, он и отражал палкой выпады Гутбертова меча, и колотил незадачливого «победителя при Гастингсе». При этом Петр продолжал сидеть в пыли, он просто не мог подняться из-за зажатого под мышкой Ротберта.
Слабость юных героев заключалась не в недостатке сил физических, а в нехватке ума. Догадайся Гутберт зайти к воспитателю сзади, тому пришлось бы изрядно попотеть. Но мальчик сражался, как подобает рыцарю, то есть в открытую.
В те времена личная доблесть почиталась куда выше, чем здравый смысл и целесообразность, — общая польза, то есть то, что у нынешних полководцев зовется стратегией и тактикой ведения военных действий, ценилась часто невысоко.
Очень скоро храбрец Гутберт, вскрикнув, уронил оружие, а неодолимый инвалид ногой, обутой в рваный сапог, подвинул к себе меч.
— Просите пощады, щенки, — сказал он и захохотал, немного ослабив хватку, давая возможность наследнику Рикхарда произнести позорные слова: «Сдаюсь, ты победил».
Петр успел заподозрить что-то неладное: слишком шкодливое и торжествующее выражение появилось вдруг на потной мордашке Гутберта. Слишком уж засияли глаза у сорванца. Надо бы было повернуться, но… старик не успел этого сделать.
— А! А-а-а! — забулькал он и принялся отплевываться. — А-а-ах! Сучка, шлюхина дочка!
Зеваки (а их на чужой позор всегда видимо-невидимо соберется) держались за животы, покатываясь со смеху, и указывали пальцами на доблестного воина, облитого мочой из горшка, который вывернула на него молочная сестра Гутберта, дочь прачки, рыжекудрая Гарлетва.
— Освежился, Петр? — участливо интересовались одни.
— Может быть, тебе еще полить, косорожий? — беззлобно дразнили калеку иные.
Третьи, восхищаясь смелостью и ловкостью юной красавицы кричали:
— Молодец, девка! Принеси ему еще, дочка! Пусть охладится, а то шибко горяч с детьми воевать!
Ротберт высвободился и плашмя огрел Петра мечом по голове (воин из-за жары шлема не надел, просто замотал голову и лицо, чтобы уберечься от пыли, куском материи, как делают арабы). Гутберт тоже успел возвратить
Гутберт как раз замешкался, и несдобровать бы ему, но в это время дозорный на стене закричал что было сил:
— Всадники! Всадники на дороге!
Все, в том числе и Петр, остановились и, прикрывая глаза ладонями от нестерпимо яркого полуденного солнца, уставились на воина. В обращенных к нему взглядах читался вопрос: чьи всадники? Кто они? Свои или чужие?
Последнее время в замке жили мирно, границы империи ромеев отодвинулись далеко на юг. Да и то сказать, какая империя? Нет ее в Италии, конец приходит владению византийских монархов, последняя крепость осталась под их властью. Именно затем, чтобы справить тризну над усеянными трупами развалинами Бари, и отправился в поход герцог, а с ним и рыцарь Рикхард де Монтвилль.
Тревожное ожидание повисло в воздухе, все, кто находился на стене и на башне, уставились на дорогу, по которой с юга к замку медленно двигались всадники, показавшиеся из-за скалистой возвышенности. Те, кто еще оставался внизу во дворе, поспешили забраться на стену. Молодой господин оказался в числе первых, следом, изо всех сил стараясь не отставать от него, спешили Гутберт с Гарлетвой, за ними бежал и Петр, напрочь забывший о мести. Не успел он, однако, достигнуть удобного для наблюдения места, как воин, первым заметивший всадников, завопил, да так, что казалось, грохнется вниз от избытка чувств:
— Наши! Наши едут! Наши, э-э-эй! Наши!
— Наши! — подхватил кто-то. — Вон Гвиберт Два Языка скачет!
— Да, это он, я вижу! Горб у него стал еще больше! — кричали все наперебой. — Ура Гвиберту Горбатому, Гвиберту Уродцу!
Люди ликовали, переполняемые счастьем, не радовался только молодняк во главе с наследником, им-то мерещилась осада, мечталось полить неприятеля кипяточком, горящим маслом и смолой.
Вереница выезжавших из-за горы всадников становилась все длиннее и длиннее, попадались, и все чаще, тяжело навьюченные ослики и мулы. Сомнения не оставалось — поход (как практически и все предприятия Гвискарда) завершился успешно.
Вместе с тем от каравана победителей исходило странное ощущение, веяло какой-то глубокой печалью, которая постепенно стала охватывать и поднявшихся на стены людей. Буйное веселье сменилось мрачным, будто под стать серой каменной глыбе крепости, тягостным, гробовым молчанием.
Когда до возглавлявшего колонну Гвиберта оставалось не более трех стадий [29] , причина такого состояния сделалась очевидной. Из-за скалы выехала повозка, которую слева, справа, сзади и спереди окружали всадники. Вскоре показался и хвост каравана, тогда уже все смогли увидеть, что Грекобойца Второй (его, правда, с большей справедливостью можно было бы назвать Мавробойцей) идет не оседланным.
29
Римская мера длины, равная 185 метрам.