Комиссаржевская
Шрифт:
Наступает двадцать четвертое января, тяжелый день: утром «Дикарка», вечером «Бесприданница».
— Придется играть с заменой! — говорит она Зонову.
— С одной репетиции, Вера Федоровна?
— Ничего, ничего, Зонов. Другого выхода нет, — успокаивает Вера Федоровна Зонова и себя.
Временами, наедине с собой, ей страшно. Она понимает размеры несчастья.
Но предаваться унынию нет времени. Перед репетицией она навещает больных, говорит с доктором.
— Что с ними? Мне-то вы можете сказать правду?
Доктор,
— Тиф, лихорадка? — вновь и вновь задает она ему вопрос.
— Боюсь, что хуже!
Двадцать пятого ждут «Сестру Беатрису». Четырех артистов недостает. На отмену спектакля Вера Федоровна решается с ужасом. «Беатриса» — один из тех спектаклей, которые Комиссаржевская особенно ценит, и не отчитаться им перед зрителем ей кажется катастрофой. Мучает и другая мысль: скоро ни одну пьесу они не смогут играть, без конца идет замена артистов.
Утром она берет извозчика и едет за город. Солнце, ветер, крики птиц сопровождают ее прогулку, успокаивают ровно настолько, чтобы скрыть от товарищей тревогу в глазах, в голосе, в движениях.
По дороге встречается буйно разросшееся дерево урюка. Высоко из блестящей зелени выделяется одинокая ветка вся в цвету.
— Остановись, голубчик, — просит она извозчика и любуется веткой.
Всегда и везде все пристально всматриваются в Комиссаржевскую, в ее большие весело-грустные глаза, чувствуют ее неповторимую женственность, надломленность и загораются желанием сейчас же сделать что-нибудь для нее.
— Сломать, что ли, тебе ветку? — тихо, с сочувствием спрашивает извозчик.
В гостинице, не заходя к себе, Вера Федоровна проходит в номер Подгорного.
— Это вам, скорее поправляйтесь! — говорит она, протягивая ветку.
О следующем дне, двадцать шестом января, Подгорный писал потом в маленькой тетрадке, которую вел во время гастрольной поездки:
«Я видел ее в последний раз. Уже было предположение, что у меня оспа. Она не поверила этому и вошла в комнату, где я лежал. Она тревожно взглянула на меня и сказала:
— Нет, нет, какие глупости, не может быть!
Уехала в город и, вернувшись, опять зашла ко мне и принесла несколько — томиков Гоголя — миниатюрное издание. Это был последний сделанный ею подарок.
— Вам нравится? — спрашивала она.
Врач, явившийся вскоре после ее ухода, поставил окончательный диагноз. Мою дверь закрыли на ключ, и только Зонов, живший со мною, мог входить ко мне.
Вера Федоровна вернулась в гостиницу часов в пять вечера, оставалось часа два до спектакля. Она постучала в мою дверь, но ее никто не открыл, и я не в состоянии был ответить. Я слышал, как в коридоре говорили:
— Нельзя, нельзя, Вера Федоровна, у него оспа, завтра утром его необходимо увезти из гостиницы.
Поздно вечером, когда уже кончился спектакль — это был
Вдруг я услышал легкое шуршание. Это в щель под дверью кто-то просунул две записки. Одну Зонову, другую мне. Она писала, в этой последней записке, что заболела, но она уверена в том, что мы скоро увидимся».
«Бой бабочек» — первый спектакль, в котором видел Комиссаржевскую Петербург шестнадцать лет назад — оказался последним спектаклем в ее жизни. И как в тот далекий счастливый весенний день, ее Рози и сегодня грациозна, мила, очаровательна. Она самозабвенно рисует своих бабочек, пьянеет от шампанского, по-юному влюблена в Макса. Ташкентцы очарованы Комиссаржевской, смеются вместе с ее Рози, аплодируют артистке. И никто не замечает, что перед ними больная, измученная тревогами женщина.
За кулисами Вера Федоровна в изнеможении садится на стул, сжимая руками голову, шепчет камеристке, протягивающей кофе:
— Я чувствую, что у меня начинается жар…
На сцене она опять юная Рози, глаза блестят, она беззаботно улыбается.
Минута отдыха за кулисами. Ей кажется, что она теряет сознание: слышит партнеров на сцене, но стоит, прислонившись к кулисе, не трогаясь с места.
— Вера Федоровна! Выходите! — в испуге шепчет ей режиссер.
Артистка вздрагивает и машинально выходит на сцену.
— Боже, боже, что со мной?! — продолжает она думать вслух о себе. Тут же спохватывается и с трудом вспоминает слова роли.
Наконец дают занавес. Спектакль окончен. Толпа людей хлынула к рампе.
— Браво! Браво!
— Комиссаржевская! Комиссаржевская!
Она выходит на вызовы, бледная, с горящими глазами. Цветы летят к ее ногам. Вера Федоровна не может поднять их, у нее хватает сил лишь на слабую улыбку благодарности.
Зал шумит восторгом. Комиссаржевская, едва сняв грим, закутывается в шубу и уезжает из театра.
— Скорее домой! — торопит она извозчика. — Спать, спать, спать…
Нет сил самой выйти из экипажа. В гостинице, в постели, принимая из рук мисс Фоглер лекарство, Вера Федоровна в полузабытьи шепчет:
— Завтра «Пир жизни»… Что же будет?!
Ночью она мечется в лихорадке, сон бежит от нее, наступает бред…
Подгорный продолжает свои записи:
«Двадцать седьмого, утром, Зонов закутал меня в пальто и сверх него в одеяло и на руках вынес меня из номера. Я уже был очень слаб. Он нес меня по коридору, я увидел нашего администратора, стоявшего у телефонного аппарата. Он говорил:
— Спектакль сегодня отменяется, Вера Федоровна больна.
Зонов отвез меня в больницу. Поздно вечером ко мне приехал врач, определивший у меня накануне оспу. Я спросил: