Комментарии: Заметки о современной литературе (сборник)
Шрифт:
Захар Прилепин – звучит шершаво, словно трут наждаком по стеклу, тяжело, угрюмо, но почвенно, кондово. И в этом выборе имени сконцентрирована писательская стратегия автора, сочиняющего свой образ-маску. Романом «Патологии» Прилепин заявляет о себе не как писатель-интеллектуал, щедрый на вымысел, экспериментирующий со словом, играющий с ним (постмодернистские стратегии отвергнутой эпохи), но как очевидец, рассказывающий о «правде жизни», скрытой от «чистой» читающей публики. И тут принципиальное значение имеет позиционирование себя как человека «из глубинки», из народа.
Для читателей «G'en'eration 'П'» Пелевина не имеет значения, работал автор в области рекламы или нет. Читатель «Голубого сала» Сорокина даже и вопрос не поставит о связи вымысла с реальностью. Для читателей романа «Патологии»
Романа о войне все ждали не от журналиста, не от литератора, хотя бы даже он всю Чечню прочесал вдоль и поперек, наслушался рассказов очевидцев с двух сторон и понял многое, чего и не знает солдат, взаперти сидящий на своей базе и блокпосту, но именно от участника, солдата, спецназовца, омоновца.
Замелькали слова «окопная правда», последовали сравнения с Виктором Некрасовым, вспомнили о поколении лейтенантов, пришедших с Великой Отечественной, заговорили о новой документальности, в критический обиход вновь вошло позабытое слово «достоверность», и произносилось оно совершенно всерьез, словно авторы критических статей позабыли о давно осмеянном «критерии достоверности», использовавшемся советской критикой в качестве дубинки для лупцевания оступившихся писателей.
Прилепин попал в точку. Казалось бы, все, что писалось оппозиционными журналистами о Чечне, – подтверждалось. Бездарность командования и царящая коррупция (чего только стоит страшная сцена гибели отряда ОМОНа, уже возвращавшегося домой после командировки, разоруженного и практически подставленного под пули боевиков). Жестокость обеих сторон, умножающая жестокость. Пьянство, царящее среди федералов. Нов был сам ракурс, страшные в своей обыденной выразительности детали и полная бесстрастность в их описании.
Вот едет по дороге грузовик, «в кабине два человека в гражданке… вроде чичи, кузов открытый, пустой». Омоновцы даже и не собираются разбираться, что за люди в грузовике, куда едут. Просто открывают по нему пальбу. Машина останавливается.
«Пассажира вытаскивают за ноги. Голова его ударяется о подножку. У него прострелена щека, а на груди будто разбита банка с вареньем – черная густая жидкость и налипшее на это месиво стекло с лобовухи. Он мертв».
Машину обыскивают, ничего не находят – однако водителя не отпускают, а расстреливают. Не то чтоб в отряде ОМОНа собрались садисты. Вон у бойца, которому велели расстрелять человека, даже руки трясутся. Тем не менее он поднимает автомат, а автор скрупулезно описывает бессудный расстрел. «Выстрела нет – автомат на предохранителе. Чеченец прытко встает на колени и хватает Санькин автомат за ствол. Димка Астахов бьет чеченца ногой в подбородок, тот отпускает ствол и заваливается на бок. Димка тут же стреляет ему в лицо одиночным. Пуля попадает в переносицу. На рожу Плохиша, стоящего возле, как будто махнули сырой малярной кистью – все лицо разом покрыли брызги развороченной глазницы.
– Тьфу, бля! – ругается Плохиш и оттирается рукавом. Брезгливо смотрит на рукав и начинает оттирать его другим рукавом.
Санька Скворец, отвернувшись, блюет непереваренной килькой».
Перед отходом омоновцы обливают машину и трупы бензином и поджигают.
Так ведь это же военное преступление, скажет читатель. Именно так. Но когда оппозиционные журналисты рассказывают, что омоновцы расстреливают машины с мирными жителями без суда и следствия, а потом сжигают, чтобы скрыть следы, – военные дружно обвиняют их во лжи, а официозные СМИ – в русофобии. А вот когда Прилепин рисует картину бессудного расстрела – ее проглатывают все, и мнение ветеранов войны в Чечне, книгу одобривших за правдивость, выносится
Вот в этом и есть сила Прилепина. Он сумел найти тот ракурс повествования, тот тон, который не осуждает и не оправдывает никого из участников военных действий, но объясняет механизм взаимной жестокости. Ведь машину расстреливают нормальные, в общем, парни. Симпатичные даже. А потом будут расстреливать их самих, и все читательское сочувствие будет на их стороне.
Сочетание будничности войны – и какой-то невсамделишности царящей на ней жестокости, брутальности повествования и атмосферы страха, разлитой по роману, озверения людей и их готовности к жертве, – вот что завораживает в этой прозе, атмосфера же достоверности привносится не только самим текстом, но и биографией. Биография выступала как индульгенция, отпускавшая литературные грехи: незамысловатость композиции, предсказуемость фабулы, сентиментальную и ходульную любовную линию, все эти бесчисленные уменьшительные, ножки, грудки и лапки любимой героя, которые, очевидно, должны были оттенять его мужественность, но свидетельствовали лишь о провалах вкуса. (Хотя, конечно, беспомощный текст не спасла бы никакая биография.)
Книга, оказавшись в финалистах премии «Национальный бестселлер», хотя и не получила ее, но сам автор стремительно вошел в моду. Принадлежность к нацболам, фотографии молодого обритого мужчины с внешностью брутального киногероя (может играть киллера, а может – антикиллера), черная, небрежно расстегнутая рубаха (нацболовская форма) не только не мешали распространению этой моды, но – наоборот, наоборот.
Феномен моды многажды исследован и совершенно не ясен. Почему одно поколение ведет с родителями войну за право носить обтягивающие джинсы, а другое требует себе штаны, висящие как мешок? Можно установить множество закономерностей в смене улицей своих пристрастий. И в то же время феномен этот никогда не будет понят до конца.
В литературе тоже нельзя до конца понять, почему литературное сообщество, недавно морщившееся от слов «правда жизни», «реальность», «достоверность», вдруг дружно взыскует этой правды и облекает доверием писателя, вроде бы и формальных открытий не совершившего, за то, что он сообщил некую «правду».
Роман «Санькя» Захара Прилепина, появившийся год спустя после «Патологий», был встречен громом критических рукоплесканий, снова вошел в шорт-лист премии «Национальный бестселлер» и едва не получил Букера. «Новый Горький явился», – приветствовал писателя Павел Басинский («Российская газета», 2006, № 4066, 15 мая), и в устах автора книги о Горьком, высоко ценящего объект своих многолетних исследований, этот кивок в сторону Достоевского и Горького не выглядел иронией. Да в общем-то Басинский и в самом деле мог торжествовать. Сколько лет он твердил слово «реализм», звучащее так старомодно и чуть ли не ретроградно, и вот дождался целой генерации писателей, которых уже не пугает это слово, а теперь и лидера обнаружил, написавшего роман с новым героем, сопоставимым с героем романа Горького «Мать».
С легкой руки Басинского сравнение с горьковским романом было подхвачено критикой, кажется, и сам Прилепин нашел его лестным. Прилепину не только слово «реализм» нравится. Он и против «социалистического реализма» ничего не имеет. «Это моя литература, да, она мне близка и понятна. Я вообще советский человек по большому счету» («Эхо Москвы», 2007, 27 августа).
Снова нацболовец Прилепин угодил почти всем: Басинскому – реализмом, Владимиру Бондаренко – демонстративным антилиберализмом, новой партийностью и державностью («Завтра», 2006, № 21). Леворадикальным противникам режима – героем-бунтарем, ненавидящим общество потребления с его свободной инициативой и социальным расслоением. Либеральным противникам всех и всяческих революций – тем, что этот герой обречен, что никакой революции эти озлобленные пацаны, громящие магазинные витрины и сладострастно сжигающие чужие машины, совершить не могут. Журнальная критика была, конечно, прохладнее, трезвее и умнее. «Новый мир» (2006, № 10) опубликовал две рецензии на Прилепина, причем оба автора, Сергей Беляков и Сергей Костырко, довольно скептически отнеслись к художественным достоинствам романа, а тем более к его идеологии, однако и они признали его общественную значимость.