Комментарии: Заметки о современной литературе (сборник)

Латынина Алла

Один из давно замеченных парадоксов пушкинистики: при гигантском количестве накопленных фактов – отсутствие научной биографии Пушкина. Было даже высказано мнение, что именно детализация знания начинает вредить пониманию целого. Об этом, например, писал Юрий Тынянов в остроумной статье «Мнимый Пушкин», так и оставшейся неопубликованной при жизни, однако получившей известность в литературных кругах (статья была прочитана в Опоязе в 1924 году): «Не все справки, как и не все вопросы, одинаково ценны; чем более удаляется литературное изучение от литературы<…> тем оно менее ценно и может наконец стать прямо вредным, потому что затемнит и запрудит существо дела. В таком именно положении находится сейчас вопрос о биографии Пушкина».

Спустя 65 лет в статье «Биография Пушкина как культурный вопрос» Ирина Сурат напишет: «При изобилии пушкиноведческих трудов, включая биографические исследования разного рода и качества, мы не имеем до сих пор полной научной синтетической биографии Пушкина – такой биографии, которая, опираясь на все накопленные

знания, дала бы наконец цельный, а значит, качественно новый взгляд на личность Пушкина и смысл пройденного им пути», – настаивая на том, что актуализация этой проблемы важна «в числе других национальных и культурных приоритетов» («Новый мир», 1998, № 2). Этой же теме посвящена докторская диссертация Ирины Сурат. Понятно, что следующим шагом исследователя и должна явиться попытка создать именно такую биографию, где жизнь поэта предстала бы «как целое, как нерасторжимое многообразное единство». Редакторы Словаря не могли упустить такую возможность: И. З. Сурат в соавторстве с С. Г. Бочаровым стала автором словарной статьи Пушкин,где были осуществлены, в сжатом и концентрированном виде, те принципы построения биографии, которые предварительно были сформулированы в предшествующих научных работах. Из статьи выросла книга (Сурат И., Бочаров С. Пушкин. Краткий очерк жизни и творчества. М.: Языки славянской культуры, 2002). Анализ этой статьи мог бы стать предметом отдельной работы, а здесь замечу лишь вот что. По-моему, исследователи взялись за неразрешимую задачу и, что самое удивительное, ее решили: получилась ясная, тонко и умно прочерченная линия жизни, где судьба поэта неразрывна с его творчеством.

Мне хочется обратить внимание и на то, что работа над статьей для Словаря привела к написанию книги, принципиально важной для современной пушкинистики и в несколько раз превышающей по объему саму статью. Это очень показательно. Статьи в Словаре, повторю, носят исследовательский характер. Конечно, они могут итожить давно наработанное автором и изложенное в его книгах. Но часто бывает и так, что биографическая статья являет собой сжатый конспект неосуществленной книги.

Ренате Гальцевой принадлежит мысль о наличии в русской культуре своеобразной художественно-философской эстафеты, центральные фигуры которой – Пушкин и Владимир Соловьев. Будет уместно и нам от статьи о Пушкине перейти к статье о Владимире Соловьеве. Рената Гальцева много занималась наследием великого русского философа, составляла и комментировала его книги (часто вместе с Ириной Роднянской), писала предисловия и статьи. Но краткая биография – работа совершенно особого рода. Прежде чем написать такую краткую биографию, нужно составить в уме биографию исчерпывающе полную, чтобы придирчиво отобрать факты и решить, что здесь самое важное. Гальцева выстраивает линию жизни Соловьева так, что в ней проступает присутствие провиденциального смысла. Здесь важно и детство героя, выделившее его даже среди одаренных братьев и сестер, и интеллектуальные метания юноши Соловьева, и увлечение атеистически-материалистическим учением и естественными науками, и разочарование в них, и движение к выработке религиозного мировоззрения (вплоть до занятий богословием в Московской духовной академии), и ощущение своей призванности, и знаменитая защита магистерской диссертации «Кризис западной философии. Против позитивистов» (в 1874 году), бросающая вызов господствующему в интеллигентском обществе позитивистскому настроению, и яростная реакция «прогрессивной» прессы, и университетская деятельность Соловьева, и впечатления слушателей от его лекций и личности, и внезапные бегства Соловьева – в Египет, в Италию, и на редкость неудачные попытки устроить собственную семейную жизнь, и чувство к Софье Петровне Хитрово, «ставшей для него отображением Софии небесной», и последующая влюбленность в другую женщину со знаковым именем Софья, давшие толчок поэтическому творчеству, предвосхитившему символизм, и внезапное сближение с Достоевским (Пушкинская речь которого несомненно вдохновлена идеей Соловьева о «посреднической миссии России в мире»), и ощущение общественного одиночества. Сквозь рисунок жизни постепенно проступает и необъятность поставленных перед собой Соловьевым задач, сквозь многогранность личности – универсализм философии, во многом определившей направление духовных и художественных исканий серебряного века. Статья такой концентрированности является, по сути, научным исследованием, конспектом монографии, и я не удивлюсь, если работа над ней подтолкнет Гальцеву к созданию биографии Владимира Соловьева.

Фигуры, подобные Пушкину и Соловьеву, – это камертон, точка отсчета, гении. Но фигур таких даже в мировой литературе много не бывает. В промежутке между буквами Пи Сесть еще два писателя первой величины, которым посвящены обширные статьи. Это М. Е. Салтыков-Щедрин, которого принято считать классиком, – его биография в советское время была хорошо изучена: помимо фундаментального труда С. Макашина только в серии «ЖЗЛ» вышло две книги – А. Туркова и К. Тюнькина. Статья Г. В. Петрова и К. И. Тюнькина о Салтыкове не показалась мне свободной от наслоений советской эпохи… И это – В. В. Розанов, которого хоть классиком до последнего времени не называли, однако воздействие его на последующую литературу куда глубже, чем влияние Щедрина.

Литературовед и историк В. Г. Сукач, много сил отдавший составлению, изданию, комментированию розановского наследия и изучению его биографии, написал отличную, научно емкую и литературно завершенную статью, где

история происхождения отдающей искусственностью фамилии (оказывается, отец философа и писателя, происходивший из священнического рода, получил ее при поступлении в духовное училище) и живой рассказ о ненавистном гимназическом детстве, прошедшем «под знаком нигилизма», плавно перетекают в анализ духовного перелома, в результате которого Розанову открылось «чувство Бога». Семейная история Розанова (брошенный женой, Аполлинарией Сусловой, не давшей ему, однако, развода, Розанов был вынужден тайно жениться на Варваре Дмитриевне Бутягиной, а его дети считались незаконнорожденными) оказывается толчком ко второму творческому кризису, результатом которого является отказ от религиозного ригоризма и чрезвычайное внимание к теме семьи и пола, развивающейся в целую философию. Творчество прорастает сквозь факты жизни. Розанов, с его исповедальным пафосом, проявляющимся не только в «Опавших листьях», но даже в полемических статьях, дает прекрасную возможность построения такой биографии.

Есть еще десятка два фигур менее крупных, чем Салтыков-Щедрин и Розанов, но достаточно широко известных, входящих в культурный код образованного человека. Среди них – Николай Полевой, издатель «Московского телеграфа», во многом предопределившего тип русского толстого журнала, талантливый самоучка, вышедший из купцов и оставивший заметный след в литературе 1820—1830-х годов (замечательно, что он увлек литературой и младшего брата, и сына, ставших заметными фигурами в литературной жизни своей эпохи; в Словаре о них имеются соответствующие статьи); Осип Сенковский, прозаик, критик, блестящий ученый-востоковед, редактор популярной «Библиотеки для чтения». Статьи Е. О. Ларионовой о Полевом и А. И. Рейтблата о Сенковском – прекрасный пример того, как с помощью точно изложенных биографических фактов расширяется сама картина литературной жизни, сам спектр общественной мысли, невольно суженный даже в трудах лучших советских литературоведов до борьбы прогрессивных писателей (и прогрессивных журналов) с консервативными.

Особый интерес вызывают заметные фигуры серебряного века – помимо биографии Розанова в пятый том вошли статьи о Сологубе, Ремизове, Северянине, поэте С. М. Соловьеве. Временные рамки Словаря содержат ограничение: 1800–1917. В значительной степени они были определены условиями, когда Словарь только затевался, чтобы оправдать и облегчить процесс деидеологизации литературы XIX века, ведь наибольшие сложности литературоведы испытывали, описывая советский период. Однако писатели, сформировавшиеся к началу века, не все удачно умирали в начале революционной эпохи, как Александр Блок, облегчив тем самым процесс своей канонизации советским литературоведением. Представим себе, что Блок не умер в сорок один год, а дожил бы до середины тридцатых, – что дальше? Арест? Опала?

Авторы, готовившие первый том, как правило, обрывали биографии своих героев, переживших революцию. Представляю, как было трудно Роману Тименчику, блистательному исследователю Ахматовой, написавшему замечательную работу «Анна Ахматова в шестидесятые годы», прервать свою статью о ней, вместив ее жизнь после 1917 года в один абзац: «…выступала как пушкиновед, занималась художественным переводом. В 1940—65 ею писалась „Поэма без героя“ – последнее прощание с эпохой 10-х годов». Парадокс заключался в том, что уже готовая рукопись Словаря слишком долго провалялась в типографии, – за это время издали «Реквием», и Ахматова сделалась излюбленным героем статей о «возвращенной» литературе.

Постепенно складывалось иное правило: если писатель и сформировался в серебряном веке, благодаря чему попадает в Словарь с его временными рамками, то основные биографические сведения, касающиеся его пореволюционной судьбы, все равно сообщаются. Я, например, мало что знала об этом периоде жизни Сергея Михайловича Соловьева, лица, без которого не обходится ни одна биография Блока, – этот племянник Владимира Соловьева и троюродный брат Блока вместе с Блоком и Белым, собственно, и составляют триумвират символистов-«соловьевцев». Для меня это была типичная фигура серебряного века. КЛЭ сообщает о его судьбе глухо: «После революции занимался преимущественно переводами». В Словаре же нарисована гораздо более драматичная картина конфликта яркой творческой личности и времени: еще до революции принявший священнический сан, Соловьев в 1920-м переходит в католичество, служит в храме, в 1926 году становится вице-экзархом католиков восточного обряда, при этом преподает античную литературу и классические языки, переводит, работает над исследованием «Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьева», пишет религиозно-философские статьи, воспоминания, пока сжимающиеся тиски власти не нащупывают внутренне непокорных: отстранение от преподавания, разгром католиков, арест в 1931 году, душевная болезнь, развившаяся во время допросов, психиатрическая лечебница Кащенко как замена лагерю, смерть в 1941-м.

Постреволюционная эпоха драматизировала судьбы почти всех представителей серебряного века, остались ли они на родине или оказались в эмиграции, – это очень наглядно показывает Словарь.

Но как ни важны новаторские, по сути, биографии классиков и писателей первого ряда, еще более важен другой аспект словаря – его всеохватность. Есть разные точки зрения на расширение границ понятия «писатель». А. Рейтблат, один из авторов и консультантов Словаря, видит в этом некоторую опасность: «Но ведь в словарь втянуто три с половиной тысячи. Это бульварные литераторы, лубочные писатели или обработчики, это газетные публицисты и так далее. Само втягивание такого корпуса авторов разрушает, с моей точки зрения, канон литературный» <http://www.svoboda.org/ programs/otbl/2005/otbl.020605.asp>.