Коммод. Шаг в бездну
Шрифт:
Утешение было слабое, но Тертулл, по природе человек веселый, научившийся в ссылке довольствоваться малым, был рад и этому.
К сожалению, очень скоро ему пришлось убедиться что за несколько месяцев, прошедших после смерти «философа», прежний, попечением Марка учившийся добродетели Рим, заметно очерствел, отвернулся от ближнего и с жадностью набросился на всевозможные — чаще непотребные — удовольствия. Как-то сразу городские улицы вновь во множестве запрудили молодые люди, желающие промотать родительские деньги или наоборот заработать их все равно каким способом. Во времена Марка рассчитывать
Прежние, заметно постаревшие друзья встретили Тертулла без восторга. Многие из тех, кто в прежние дни водил с ним дружбу, теперь как-то не вовремя начали припоминать, что удачливый мимограф не особенно стремился делиться с ними славой. На эти упреки Тертулл возразил, что славой невозможно поделиться. Она как деньги или талант — либо есть, либо нет. Новые кумиры сцены тоже не очень-то обрадовались появлению нежданного соперника. Бывшие патроны забыли о Тертулле и вовсе не жаждали возобновлять знакомство с дерзким, посягнувшим на честь императрицы рифмоплетом. Его прежний покровитель Уммидий Квадрат даже отказался принять его. О том, чтобы включить поэта в число своих клиентов, Уммидий и слышать не хотел. А ведь были времена, когда тот же Уммидий почитал за честь пообщаться с Тертуллом. Теперь, услышав о визите Тертулла, племянник бывшего императора презрительно заявил.
— Не хватало мне принимать в своем доме того, кто посягнул на честь нашей семьи!
Тертулл сразу понял, что это приговор. В отчаянии он посетил префекта города Ауфидия Викторина, прежнего покровителя своего отца, всегда доброжелательно относившегося к их семейству и особенно к «беспутному писаке» — так он называл Тертулла. Ауфидий принял его, однако разговора не получилось. Причина стала понятна позже, когда префект намекнул, что со стороны автора дерзких мимов и героя некой злополучной истории было неразумно и легкомысленно возвращаться в город, где его похождения помнят исключительно с дурной стороны.
Тертулл поднял глаза и коротко спросил.
— Анния Луцилла?..
Ауфидий Викторин неопределенно развел руками, потом добавил, что сестра молодого цезаря как-то поделилась с ним, что ей было бы неприятно узнать, что в городе появился живой злоумышленник, посягнувший на честь ее матушки.
Тертулл понял, сейчас или никогда. Ауфидий не выгнал его, пригласил отобедать. Префект города всегда отличался великим умом и умением выслушивать обе противоборствующие стороны, ведь мудрый человек знает, что если сегодня побеждает одна партия, завтра верх может взять другая. Понятна была и храбрость крайне осторожного в выборе друзей префекта, пригласившего на обед опального поэта — он всегда сможет оправдаться тем, что пытался выведать мысли возвращенного злоумышленника.
Тертулл задумался — в подобной хитрости нет беды, все мы люди, все человеки. Соль в том, что Ауфидию не изменило его природное человеколюбие и привязанность к философии. По крайней мере, он способен выслушать собеседника, разговаривает, а не цедит сквозь зубы обидные слова и наставления, не учит жить и не советует, как самому накинуть петлю на шею и покрепче затянуть ее.
— Что же ты посоветуешь, Ауфидий, ведь я в твоей
— Полагаю, тебе лучше бы поселиться в провинции. Не мозоль глаза Аннии Луцилле.
— Неужели она забрала столько силы, что даже в таком большом городе как Рим не найдется скромного уголка для прощенного изгнанника?
Префект не ответил, развел руками. На прощание как бы мимоходом поделился, что со дня на день в городе ждут прибытия личного секретаря молодого цезаря Публия Витразина, сынка того самого Витразина — ну, мол, ты в курсе дела, его папаша был казнен по приказу божественного Марка за участие в заговоре Авидия Кассия.
— Как я могу быть в курсе, если меня в те дни не было в Риме!
Ауфидий опять же развел руками.
Тертулл вышел от Викторина обескураженный. Женская любовь непредсказуема. Как, впрочем, и ненависть. Было время, когда Анния сама затащила его в постель — прямо из спальни матушки; теперь же в ней возобладала гордыня и жажда добродетели. Обратиться к ней напрямую, как рассчитывал Тертулл, теперь после разговора с Ауфидием не имело смысла.
Прозрачные намеки префекта о могуществе Аннии Луцилы сбылись уже на следующий день, когда он попытался продать несколько готовых мимов хозяевам театральных трупп. Владельцы предложили такие гроши, на которые не то, чтобы прожить, просуществовать было невозможно. Тертулл попытался вызвать на откровенность одного из тех, кто некогда числился его приятелем.
Виталис, грек из сицилийских Сиракуз, был вполне откровенен.
— Твою пьесу не читал и читать не буду. Пустая трата времени. Поставлю ее, а она вдруг не понравится сестренкам, братишкам, дядькам, тетькам, дедкам, бабкам сам знаешь кого. Со мной чикаться не будут, как, впрочем, с тобой тоже. Своя рубашка, Тертулл, ближе к телу. Крутись, дружок. Рим слезам не верит. Будешь тонуть, никто руки не протянет.
— Ты же протянул, — ответил стихотворец.
— С какой стати? — удивился и даже немного испугался Виталис.
— Поделился советом.
— Ах, советом!.. Ну, этого добра в Риме навалом. На всякого бродягу хватит, с ног до головы осыплют.
— Совет совету рознь. Слыхал что-нибудь о Витразине? — поинтересовался Тертулл.
— А — а, ты вот о чем, — друг сразу посерьезнел. — Только между нами. Сестренка очень не любит братишку, это у них, впрочем, взаимно. Не знаю какие — такие подвиги наш гладиатор совершил на севере, но добычу он взял знатную. А это, — он хлопнул Тертулла по плечу, — сам понимаешь важнее всего. Насчет Витразина могу сказать, нынче он в фаворе. Прислан в Рим для устройства триумфа, с которым молодой цезарь спешит в Рим.
Добраться до приехавшего в Рим Публия Витразина Тертуллу помог ушедший на покой помощник прежнего императора Александр Платоник. Ныне он тихо проживал на Целии в собственном особняке. Встретились они в городе случайно. Тертулл, пытавшийся пристроить свои пьесы, в ту пору дошел до того, что был готов сам поступить в труппу и выделывать на сцене самые дешевые и непотребные действа — подставлять спину под удары палкой, верещать по — птичьи, орать по ослиному, показывать фокусы, а то по ходу представления обнажать зад или изображать тупого и гнусного развратника, которого в конце мима обычно подвергают порке.