Коммуналка 2: Близкие люди
Шрифт:
И с остальными тоже.
Он ведь в детях не разбирается совершенно.
Он все-таки открыл глаза, убеждаясь, что не обманулся. Розочка рядом, Машка на стуле. Обе в одинаковых клетчатых платьицах с пышною юбкой и красными пуговичками. Пуговички начинались под округлым воротничком и спускались до самого края подола. Красными были и вишенки, вышитые на карманчиках, и бантики, к этим вишенкам прикрепленные. Они вовсе походили друг на друга. Бледные, полупрозрачные, с синеватою кожей, с огромными глазами, с головами крупными,
И клыки были видны, когда улыбалась.
— Вы к ним не лезьте, ясно? — велел Святослав. — Сидите у себя. То есть, у меня. Что бы ни случилось, сидите. Ясно?
Розочка кивнула. И Машка с нею. И захотелось плюнуть на все договоренности, забрать детей и убраться, предоставив почетное право воевать с нежитью другим, тем, кому эта самая нежить вдруг показалась особо ценным призом.
— Ты не нервничай, — Розочка почесала кончик уха. — Мама говорит, что много нервничать вредно для здоровья. А у тебя его и так нету.
— Тогда не буду. Что тебе принести?
— Ничего, — Розочка указала на стол, на котором уместилось с полдюжины тарелок. — Нам тетя Лера всего принесла. И тоже сказала, чтоб не лезли. И дядя Ингвар… только…
Она вдруг посерьезнела, а зелень глаз стала нестерпимо яркой, почти как та, в несуществующем болоте.
— Сами вы не справитесь.
— Справимся, — у него получилось сказать это ровно и уверенно. — Конечно, справимся.
Он вышел, прикрыв за собой дверь.
И услышав:
— Все равно они странные. Правда, Машка?
О чем могут говорить чужие люди, собравшиеся за одним столом? И недолгое молчание было нарушено нарочито-радостным восклицанием:
— За милых дам! — и вальяжный мужчина, одетый с той вольностью, которую может позволить себе далеко не всякий, поднимается со стула.
В руке он держит рюмку на высокой ножке. Мужчина слегка покачивается, он хочет казаться пьяным, но Святослава не так просто обмануть. Он слышит эхо его разума, пусть и укрытого за щитом амулета.
Знал?
Готовился?
Или просто на всякий случай захватил? В силу привычки?
— Да, да, — следом поднимается светловолосый парень в нелепом костюме. Он одергивает пиджак и старательно улыбается, но взгляд его холоден, а Святослав с трудом сдерживает улыбку.
Снова щит?
Амулеты подобного толка — редкость, а тут, считай, на каждом втором.
— Хотелось бы сказать, что я очень рад… да, очень рад… — парень провел ладонью по волосам, играя в смущение. Посмотрел на Антонину. — Что у меня получилось познакомиться с людьми… столь… интересными. Тонечка много о вас рассказывала.
Двое других закивали.
И обменялись ревнивыми взглядами.
Игра.
Странная пьеса, частью которой стал Святослав, как и дива, которая казалась безразличною и отрешенной.
На диву смотрел не только он.
— Тогда выпьем! — возвестил Путятин, опрокидывая рюмку. И головой затряс, и заулыбался еще шире. — Ах, хорошо пошла… а стол-то, стол… сразу видно, хозяюшки. Ниночка, душа моя…
Ниночка фыркнула.
Стол и вправду был хорош.
Заливной язык и красные горы селедки под шубой, увенчанные майонезными цветами. Тонкие узоры из нарезанных колбас.
Фаршированные яйца.
Салат оливье в хрустальных лодочках.
Рулеты.
Пироги.
И что-то еще, вовсе уж непонятное. Запахи мешались, и оборотень вздыхал, морщился, глядя на супругу, которая тоже казалась задумчивой.
— А был в мое время один случай… — Путятин говорил громко. — В самых верхах… попросили меня написать портрет одной дамы, непременно в костюме. Восхотелось ей, стало быть, образ примерить…
— …и вот еще я ему говорю, что, значит, не следует опираться в работе на одну лишь теорию переменчивости поля, поскольку и сама она представляется в высшей степени сомнительной.
Чуднов ел аккуратно, разрезая колбасу ли, мясные ли рулеты или даже бутерброды на одинаково ровные кусочки, которые один за другим отправлял в рот и тщательно пережевывал. При этом на лице его оставалось выражение то ли задумчивое, то ли безразличное. И Святослав готов был поклясться, что весь этот процесс — лишь дело привычки, а на самом деле ему глубоко безразлично и содержимое тарелки, и все, что на столе стоит, и все, кто за этим столом сидят.
Он вытирал руки.
И губы.
И продолжал говорить, оживляясь лишь тогда, когда разговор касался странных, одному ему понятных тем. И было очевидно, что именно этот человек таков, каким и выглядит. Он не играет.
Он… смотрит на диву с интересом, не с мужским, но с сугубо научным интересом, от которого Астра хмурится.
— …и в современном мире важно, чтобы наука тоже шла современным путем! Нам нужно не просто совершенствовать наследие былых эпох, но совершать новые открытия…
— Асверы уже совершили, — не выдержал Ингвар и головой тряхнул. А в темных волосах его мелькнули острые иглы.
Он еще не сменил обличье, но уже находится на грани того.
И потому говорит сквозь зубы, рта не размыкая, не желая показывать, что преображение началось, что клыки уже подросли, а сами челюсти слегка изменили форму. Калерия, ощутив неладное, поглаживает мужа, и тот успокаивается.
— Да, конечно, выбранный ими путь аморален, — спокойно соглашается Чуднов, разрезая кусочек вареного языка. — Но в то же время нельзя отрицать, что благодаря их решительности наука совершила прорыв! И теперь мы знаем куда больше, чем до войны.