Коммуналка 2: Близкие люди
Шрифт:
— Знает, — соглашается Розочка и тянется тоже. — Мама?
Страх…
Мешает.
Не за себя. За них. Детям не место в странных ритуалах.
…но сапоги грохочут по лестнице. И Астра понимает, что времени почти не осталось, что… если они не отпустят тварь, та их убьет. От отчаяния.
…и собственного страха. Кто сказал, что мертвецы не боятся?
— Да, дорогая, — она касается легкого пушка волос и, закрыв глаза, тянется к лесу. К тому лесу, который был всегда и будет, даже если весь мир умрет.
Но Астре не хотелось бы.
Она
Она ощущает тепло солнечного света.
И мягкость мха под ногами.
Дыхание… тех, кто тоже видит. Правильно, они же связаны теперь, что кровью, что нитями жизни. И… и пускай. Людям никогда не доводилось бывать в предвечном лесу? Но это не потому, что недостойны, просто… случая не выпадало.
И вот выпал.
Нити натягиваются. Нити сплетаются в руках ведьмы, которая теперь настоящая ведьма, и без неё Астра не сумела бы удержать все это. А так нити становятся прочнее. Нити врастают в тело того, кто, наконец, позволяет себе выдохнуть. И открыв глаза — Астре не нужно видеть его, теперь она странным образом знает, что происходит вокруг, чувствует, что каждый лист в древних кронах, что каждого человека или не-человека — он улыбается.
— Получилось… — этот шепот заглушается звоном листвы. — Получилось…
Мертвому не стать живым.
Но можно стать окончательно мертвым, чтобы, переродившись, вернуться в круг жизни. Все ведь на самом деле просто.
— Скажи там… — он ложится на мох и раскидывает руки. — Скажи, что мне жаль… я не хотел никого убивать… то есть хотел, голод — такая штука… неприятная… но я старался быть человеком. Не всегда получалось, да… и ведьм жаль. Ведьмы — это дети природы, с ними нельзя по-взрослому, если по-взрослому, то они старятся…
— Твоя книга, — Святослав оглядывается, ему неуютно в этом лесу, впрочем, не только ему. Место слишком огромно и пугающе, и Святослав, как никто другой, чувствует его чуждость.
— Ее больше нет. То, что было нужно, Фима переписала. А остальное — лишнее. Некоторым знаниям лучше умереть. Всему лучше умереть… в свое время.
Он замолчал.
И молчал долго.
Он погружался в мягкие перины мхов, позволяя тем укутывать себя слой за слоем. Со стороны это гляделось жутко, пожалуй, поскольку Астра слышала эхо чужого страха, острого, едва сдерживаемого.
— Когда-то… давным-давно, — ее собственный голос звучал песней ветра. — Когда древо мира только проросло из семени творения, тогда не было ничего. И никого. Кроме этого древа.
Она присела рядом и ладонью закрыла глаза того, кто скоро вернется домой.
— Древо росло и давало плоды, что силы, что материи. Так появились миры. Миры рождали детей. Дети умирали и питали миры, а миры, умирая, питали древо, которое росло и рождало новые…
Астра не знала, поймут ли они.
— А душа? — тихо произнес кто-то.
— Она тоже часть всего этого… только неделимая, — она поднялась, опершись на руку Святослава. И позволила себе оглядеться.
Лес…
Остался
— Значит он…
— Мертвое стало мертво, а живое вернулось к жизни.
Она зажмурилась.
Солнца не было, точнее того привычного желтого кругляша, которому положено делиться светом и теплом. В общем, кругляша не было, а вот света и тепла — в избытке.
И Астра скинула туфли.
Огляделась.
Лес…
Лес, пронизанный солнцем, окрасился во все оттенки золота. Янтарь медовый или мед янтарный? Упоительно сладкий воздух, и тянет плясать, кружиться…
— Что ты… — маг пытался хмуриться, но Астра качнула головой и, нащупав тонкую булавку, вытащила ее.
— Идем, — она потянула его за руку. — Идем, пока есть еще время.
— А оно есть?
— Есть. Пока…
— Эй, вы куда… — Ниночка попыталась было встать, но споткнулась о корень и упала на четвереньки, попятилась, поползла и, наткнувшись задом на ствол, замерла.
— Танцуй, — сказала Астра, подпрыгивая на месте от нетерпения.
Неужели они не слышат?
Слышат.
Робко, осторожно, словно не до конца доверяя самой себе, закружилась берегиня. И с каждым поворотом все быстрее. Взметнулись руки золотыми крылами, пахнуло раскаленным солнцем и свежим хлебом, и тихое урчание двуипостасного заглушилось песней.
Астра и не знала, что можно так петь.
Так, что душа обмирает.
Застывает.
И разлетается на куски одновременно от счастья и горя, и слезы вскипают на глазах, а губы сами растягиваются в улыбке. И хочется смеяться до тех пор, пока силы есть. А песня наполняла лес, совершенно нечеловеческая, но такая созвучная.
Ветер и тот стих, не смея тревожить певицу.
Птица-гамаюн… в ней птичьего разве что руки, с которых спускались тяжелые покровы крыл. И волосы, что тоже не волосы, но перья. И… не стоит на нее смотреть. Кто смотрит на поющую птицу-гамаюн, тот утратит и память, и разум, и себя самого.
Только, кажется, генерала это нисколько не заботит.
Смотрит.
Улыбается счастливо, и от этой его улыбки зависть разбирает. А потому Астра отворачивается и тянет за собою мага. В конце концов, она его спасла, а значит…
— Дети… — он все еще оглядывается.
— Детям здесь хорошо. Лес позаботится, — ей странно, что он не понимает таких простых вещей. Но идет, что зачарованный.
Шаг за шагом.
Шаг…
И ветви вновь шумят, опускаются ниже, укрывая их двоих от целого мира.
— Наверное, я был бы не против остаться здесь навсегда, — теперь этот взгляд, весь этот человек, принадлежит Астре.
И в силах ее оставить его здесь.
И самой остаться.
Дети… детям в предвечном лесу будет хорошо и спокойно. Никогда-то и никто их не обидит, ни делом, ни словом, ни даже взглядом. Они будут счастливы.