Комната Джованни
Шрифт:
Во всех своих книгах Дж. Болдуин подчеркнуто социален. В «Комнате Джованни» он показывает не просто взаимоотношения двух характеров, двух человеческих формаций – рационального Нового и эмоционального Старого Света, но прежде всего противостояние личности и общества.
Если для американского общественного мнения изгоем становится вполне респектабельный Дэвид с его гомосексуализмом, то для французского таким изгоем является гомосексуалист Джованни с его бедностью и беззащитностью.
«Никто не может ничего отдать, не отдав самого себя – то есть, не рискуя собой», – эти слова Дж. Болдуина по отношению к героям романа приобретают некоторую двусмысленность и вместе с тем оказываются удивительно точными. «Отдав самого себя» Дэвиду, Джованни пытается «приручить» его, сделать «своим», но терпит неудачу, стоившую ему жизни. Пытаясь обрести в Джованни самого себя, Дэвид, в свою
На время соединившись друг с другом, их судьбы наконец приобретают ту определенность, которая одного приводит к гибели (драматической, но вполне закономерной развязке), а другого навсегда освобождает от ненавистной опеки буржуазной морали. Перестав быть «мальчиком», он вступил «в длинную холодную зиму своей жизни»…
Ставший американским классиком не благодаря, а вопреки своему бунтарскому таланту, Джеймс Болдуин долгое время был знаком русским читателям исключительно как прогрессивный негритянский автор, боровшийся против расовой дискриминации. Признавая его заслуги в данной области, советские критики не интересовались (видимо, «слыхом не слыхивали») другой стороной его прогрессивности – открыто выраженной позицией в отношении прав гомосексуалистов. Между тем авторитет писателя и уважение к его мнению были вызваны в значительной мере именно этим обстоятельством. Тем принципиальнее издание «Комнаты Джованни» на русском языке – возможность представить Болдуина в «новом» для русских читателей качестве.
Перевод книги осуществлен известным балетным, театральным и литературным критиком, специалистом по творчеству М. Кузмина Геннадием Шмаковым. Умерший в 1988 году в Нью-Йорке от СПИДа, он оставил богатое, так и не изученное литературное наследие.
…Видно, глаз чтит великую сушь, плюс от ходиков слух заложило: умерев, как на взгляд старожила – пассажир, ты теперь вездесущ.
Может статься, тебе, хвастуну, резонеру, сверчку, черноусу, ощущавшему даже страну как безадресность, это по вкусу.
Коли так, гедонист, латинист, в дебрях северных мерзнувший эллин, жизнь свою, как исписанный лист, в пламя бросивший, – будь беспределен…
Автор этих строк Иосиф Бродский посвятил памяти Геннадия Шмакова одно из лучших своих стихотворений последних лет.
Несомненно, что яркая личность переводчика по-своему трансформировала роман Дж. Болдуин, внеся в него современные оттенки, сделав книгу более близкой русскому читателю, а образ самого Болдуина благодаря этому – более человечным и глубоким.
Александр Шаталов. Ярослав Могутин
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Я – мужчина, я страдал, я там был.
Глава I
Я стою у окна в большом доме на юге Франции и смотрю, как надвигается ночь, ночь, которая приведет меня к самому страшному утру в моей жизни.
В руке у меня стакан, бутылка стоит рядом. Я смотрю на свое отражение, мерцающее в темном оконном стекле; оно длинное и, пожалуй, чем-то напоминает стрелу. Светлые волосы поблескивают. Лицо, похожее на сотни других лиц. Мои предки покоряли континент, рискуя жизнью, прошли сквозь джунгли и, наконец, вышли к океану, который навсегда их отрезал от Европы и обрек на еще большую дикость. К утру я наверняка напьюсь, но лучше мне от этого не станет. Все равно сяду в поезд и поеду в Париж. Тот же поезд и те же люди, стремящиеся устроиться поудобнее на деревянных сидениях вагона третьего класса. Да и я ни капельки не изменюсь. Поезд помчится на север навстречу хмурому дождливому Парижу, за окном замелькают знакомые картины, и останутся позади оливы и грозное великолепие южного неба. Кто-нибудь предложит разделить с ним сэндвич, кто-нибудь даст пригубить вина и попросит спички. В проходе будут толпиться люди, выглядывать из окон, заглядывать в купе. Новобранцы в мешковатой форме цвета хаки и цветных шапочках будут открывать дверь купе на каждой станции и спрашивать: «Complet?» А мы в ответ им замотаем головой: «Нет, нет», – и когда они отвяжутся, обменяемся едва приметными заговорщическими улыбками.
Два-три новобранца застрянут в проходе возле нашего купе, будут курить вонючие солдатские сигареты, кричать и сквернословить. А напротив меня непременно усядется девушка, и мое нежелание ухаживать за ней удивит ее, зато при виде солдат она сильно разволнуется. Да, все остается прежним, только я буду
Этим вечером за окном тоже все спокойно. Мое отражение вписано в пейзаж за окном. Дом, в котором я живу, стоит на окраине дачного местечка, но отдыхающих пока нет, сезон еще не начался. Дом стоит на пригорке, откуда видны огни городка и слышен глухой ропот моря. Несколько месяцев назад я и моя приятельница Хелла увидели фотографию этого дома в парижской газете и тут же сняли его. Вот уже неделя, как Хелла уехала. Теперь она едет домой, в Америку. Я вижу ее в залитом светом салоне трансатлантического лайнера. Она элегантно одета, слишком торопливо пьет, смеется и возбужденно разглядывает мужчин. Точно такой же она была в баре Сен-Жерменского предместья, где мы впервые встретились. Тогда она тоже смеялась и разглядывала мужчин. Этим-то она мне и понравилась. Я решил, что не худо приволокнуться за ней. Но сначала я действительно хотел только этого, не больше. Да и теперь, после всех перипетий, я не уверен, что хотел большего. Впрочем, она по-моему, тоже ничего дурного не хотела. По крайней мере, вначале, до того, как одна без меня поехала в Испанию и там на досуге принялась размышлять, действительно ли пить и разглядывать мужчин – это все, что ей нужно в жизни. Но она опоздала со своими раздумьями. Я уже был с Джованни. Хотя незадолго до ее отъезда в Испанию успел сделать ей предложение. В ответ она рассмеялась. Я тоже смеялся, но ее смех раззадорил меня, и я стал настаивать.
Тогда она сказала, что ей надо уехать и все обдумать. И в ту последнюю ночь, когда она была в этой комнате, в те последние минуты, когда я смотрел, как она укладывает вещи, я сказал ей, что прежде любил ее, и сам заставил себя в это поверить. И все-таки не знаю, любил ли я ее. Конечно, я часто вспоминал наши ночи. Тогда мы были чисты и вполне доверяли друг другу, хотя позже утратили это доверие навсегда. А ведь именно оно, это доверие, между прочим, и придавало особую прелесть тем ночам, именно благодаря ему они не были связаны с прошлым, настоящим и будущим и вроде бы вообще не имели отношения к моей жизни. Эти ночи мы проводили под чужим небом, когда за нами никто не наблюдал и нас не подстерегали опасности. В этом-то и была наша беда: когда располагаешь полной свободой, изнемогаешь под ее бременем. Поэтому, наверное, я и сделал предложение Хелле. Захотелось надеть на себя какие-то вериги, может быть, поэтому в Испании она приняла решение выйти за меня замуж. Но, к несчастью, людям не дано выбирать себе эти вериги. Любовников и друзей так же не выбирают, как и родителей. Жизнь сама нам их дает и сама же их у нас отбирает. Очень трудно вовремя сказать жизни «да».
Когда я говорил Хелле, что люблю ее, я вспоминал те дни, когда мне ничего не стоило завести интрижку. Но это было до того, как случилось то ужасное, непоправимое. В эту ночь я понял, что сколько бы чужих постелей я ни сменил, пока не окажусь на своем последнем ложе, у меня никогда не будет пикантных мальчишеских интрижек, которые, если вдуматься, похожи на своего рода изысканный онанизм. Нельзя не принимать людей всерьез, они слишком сложны. Да и я слишком сложен, поэтому мне нельзя верить. Будь я попроще, нынешней ночью я не сидел бы один в этом доме. Хелла не была бы так далеко от меня, а Джованни на рассвете не ждала бы гильотина.
В жизни я не раз кривил душой, лгал и верил в придуманную ложь, но в одной лжи, хоть и сослужившей мне добрую службу, я теперь раскаиваюсь. Я раскаиваюсь в том, что солгал Джованни, будто прежде никогда не имел отношений с мужчинами. Джованни все равно мне не поверил.
Да, такое у меня один раз было. Тогда я твердо решил, что это не повторится. Теперь, когда я пытаюсь осмыслить все случившееся со мной, мне делается страшно: неужели я убежал из дома и переплыл океан только для того, чтобы, повзрослев за короткое время, снова оказаться на заднем дворике перед страшилой бульдогом и убедиться, что двор стал еще меньше, а бульдог вырос.
Об этом парне – Джо – я не вспоминал уже черт знает сколько времени. Но сегодня ночью я отчетливо видел его перед собой. Это случилось несколько лет тому назад. Мне было тогда лет 15-16. Джо примерно столько же Славный парень, смуглый, смешливый и непоседливый. Одно время я считал его своим лучшим другом. Позднее мысль о том, что им мог быть такой парень, стала страшным подтверждением моей врожденной порочности. Словом, я забыл его. Но этой ночью он буквально стоял у меня перед глазами.
Было лето. Занятий в школе не было. Родители Джо уехали куда-то отдыхать, а я проводил каникулы у него в доме, в Бруклине, неподалеку от Кони-Айленда. Тогда наша семья тоже жила в Бруклине, только в более аристократическом районе.