Комната с призраком
Шрифт:
Мастер Виллиболд уже давно обещал юноше помочь добиться ее руки, но до сих пор не мог выбрать способ, как это сделать. То он хотел, подобно старым колдунам, зачаровать мэра танцем и заставить его плясать до тех пор, пока не будет исполнено любое желание, в другой раз он предлагал увести невесту из дома ее отца, подобно тому, как греческий Орфей когда-то увел из ада свою Эвридику. Но все его планы отвергал Видо — он не хотел причинять зло родителям невесты и надеялся в конце концов расположить их к себе постоянством и добропорядочностью.
Однажды мастер Вилли в сердцах сказал ему такие слова: «Ты ничего не добьешься, если просто предложишь свои чувства; твоей любви мало, чтобы победить этого надутого дурака. Тут необходима напасть навроде египетских — тогда, пожалуй, он уступит. Увидит, что Эмма уже твоя и ничего тут не поделаешь, — тогда только и отдаст ее. Эх, жаль, что я обещал не делать того, что не понравится тебе. Слово свое я сдержу. Но смерть все прощает, а там… кто знает, думаю, я помогу тебе, хотя с условием, что сделаю тогда все по-своему».
Бедный художник был не одинок в безнадежном своем чувстве. Не меньше шипов и колючек было рассыпано на пути других претендентов на руку дочери мэра. К слову сказать, все горожане испытывали мало приязни к своему голове, и ни один не упускал случая заступить ему дорогу. А всё потому, что градоначальник настроил всех против себя неумеренным и неумным правлением. Взятки и штрафы, непомерные налоги и наказания по ничтожным пустякам возмущали души даже самых миролюбивых из нейссцев.
Каждый год после праздничной январской ярмарки мэр имел обыкновение облагать горожан чудовищными налогами, оправдываясь при том крупными тратами на проведенные торжества. Но, когда в очередной раз сей тиран объявил свою волю, долготерпению его подданных пришел конец. Кипящая ненавистью толпа сильно напугала злосчастного экзекутора. Затворившись в доме, он в страхе прислушивался к гневным выкрикам бунтовщиков, призывавших сжечь его вместе с награбленным им добром.
Как только произошли описанные события, к Виллиболду пришел Видо и сказал: «Старина, пришло время показать твое искусство, ты ведь часто предлагал мне помощь. Если твоя музыка действительно так сильно действует на людей, то пойди освободи мэра и успокой беснующуюся толпу. В награду за спасение мэр отдаст любую вещь, какую ты ни пожелаешь. Тогда ты расскажешь ему обо мне и о моей любви и попросишь для меня руки Эммы». Старый волынщик улыбнулся и снял со стены волынку, при этом он пробормотал себе под нос: «Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало». Затем не торопясь направился к площади, где вооруженные факелами и копьями мятежники все плотнее обступали дом городского головы.
На площади мастер Виллиболд прислонился к одной из ратушных колонн и принялся наигрывать «Дедушкин танец». И только он заиграл — свершилось чудо: вместо злобных гримас засветились улыбки; грозно сведенные брови разошлись; ненависть и гнев оставили лица, искаженные черты разгладились и смягчились. Острые пики и горящие факелы были отброшены руками, до того угрожающе их сжимавшими, а музыка все лилась и лилась из кожаных мехов; уже ноги нетерпеливо переступали ей в такт, и, наконец, вся площадь, не в силах удержаться, пустилась в пляс. От недавнего недовольства не осталось и следа; город выглядел как в большие праздники — все радовались и танцевали. А старый мастер, не переставая играть на волшебной волынке, отошел от ратуши и зашагал по одной из улиц, — люди, приплясывая, двинулись за ним, и каждый, пританцовывая, входил в свой дом, который незадолго до того оставил совсем в ином настроении.
Спасенный от неминуемой гибели мэр не знал, как благодарить избавителя. Он пообещал отдать Виллиболду все, что бы тот ни пожелал, пусть даже это будет стоить половину его состояния. Смеясь, музыкант отвечал, что искусство его не стоит таких огромных денег, да и вообще для себя лично он ничего не хочет, но раз его милость, господин мэр, поклялся отблагодарить спасителя, чего бы это ему ни стоило, то старый Виллиболд смеет просить руки его дочери, прелестной Эммы, для своего Видо. Самолюбие правителя оказалось сверх меры уязвлено такою просьбой, и, как только мог вежливее, он отказал, но мастер настаивал и даже напомнил про обещание. Что ж, правитель поступил так, как все деспоты того мрачного времени, да и нашего, светлого, имели и имеют обыкновение поступать: сочтя себя оскорбленным, мэр объявил мастера Виллиболда возмутителем спокойствия и врагом всеобщего благополучия, после чего отправил его в городскую тюрьму поразмыслить над тем, что ему было обещано, а что — нет. Не удовлетворившись, однако, содеянным, мэр обвинил волынщика в связях с нечистой силой и заявил, что следует проверить, не тот ли это дудочник, что увел всех детей из злополучного Гаммельна. «Единственным отличием» в искусстве двух музыкантов мудрый правитель нашел лишь то, что в Гаммельне под дудку плясали только детишки, а здесь все, и старые и малые, подпали под власть колдовских чар. Посредством столь искусно проведенного сравнения мэр отвратил от доброго участия в судьбе пленника самые мягкие из сердец. Страх таинств некромантских наук и боязнь второго исхода детей были тогда так сильны, что судьи и присяжные тотчас же засели за работу; секретарь уже подсчитывал похоронные издержки; звонарь подал прошение на замену колокольной веревки и был готов хоть сейчас звонить по душе бедного грешника; плотники сооружали подмостки на месте предполагаемой казни; а прокурор в трехсотый раз репетировал обвинительную речь. Смерть колдуна-крысолова была не за горами. Но как ни торопились экзекуторы и судьи, мастер Виллиболд оказался проворнее всех; от всей души он посмеялся над их поспешными приготовлениями — как-то раз лег на свою соломенную подстилку в камере да и помер.
Перед смертью друга навестил Видо, и вот что тот сказал ему: «Теперь ты убедился, что нельзя строить планы, предполагая только доброе в человеческой душе: в этой же душе немало и злого. Здесь я плохой тебе помощник, да и устал порядком от тех неприятностей, что свалила на мою голову твоя прихоть. Теперь моя очередь просить тебя об одолжении, хотя, если не захочешь — можешь не исполнять его. Когда я умру, мой мальчик, посмотри, чтобы волынку положили в гроб со мною. Как память она не слишком много будет значить, если ты сохранишь ее у себя, а если она останется со мною, кто знает, быть может, счастье улыбнется тебе». Видо обещал исполнить последнюю волю, и они расстались навеки.
Едва известие о смерти мастера Виллиболда распространилось по городу, все жители от мала до велика собрались у тюрьмы и с облегчением узнали, что это правда. Больше всех этой вести радовался достопочтенный мэр. Безразличие, с которым узник воспринимал приготовления к собственной казни, рождало в душе жестокого правителя дурные предчувствия. Порой он как наяву видел пустую тюремную камеру и стражников, застывших у порога с разинутыми от изумления ртами. В другой раз его мозг обжигала мысль о коварстве хитрого колдуна, сжигающего вместо себя соломенное чучело. Посему было решено как можно быстрее предать земле тело волшебника и тем избегнуть возможного обмана. Таким вот способом честь судей славного города Нейсса была спасена от посягательств чародея.
Для упокоения останков Виллиболда отвели неосвященный участок кладбища у самого края церковной ограды. Начальник тюрьмы, по закону наследовавший имущество заключенных, осмотрел небогатый скарб музыканта и спросил, что делать с волынкой.
Присутствовавший при том Видо оказался избавленным от труда самолично исполнять волю покойного, потому что речь, произнесенная мэром, звучала так: «Для того чтобы, в будущем избежать каких бы то ни было бед и неприятностей, зловредный инструмент надлежит похоронить вместе с хозяином». Волынку положили в гроб, пастор прочел подобающую случаю молитву, и дюжий могильщик торопливо закидал землей свежую яму с телом музыканта.
И следующей же ночью произошли очень странные события. Часовые на городской башне, по обычаю тех мест наблюдавшие за округой, были неприятно поражены, увидев мастера Виллиболда, поднимавшегося из своей могилы. С волынкой под мышкой он прислонился к могильной плите и, освещаемый взошедшей луной, принялся дуть и перебирать трубки своего инструмента совсем так, как это делал, будучи живым.
Пока озадаченные стражники переглядывались между собой, отверзлось множество соседних могил; их обитатели молча глядели из тьмы черными провалами белеющих в лунном свете черепов. Они осматривались, покачивались в такт, наконец, они покинули свои ветхие ложа и пустились, гремя болтающимися суставами, в безудержный пляс. Из стрельчатых окон церковного придела, из ниш фамильных склепов таращились безликие маски благородных жителей подземелий. Иссохшие руки раскачивали и трясли створки железных решеток, болты и шарниры, удерживавшие их, отлетали прочь с грохотом; кладбище наполняли толпы восставших скелетов. Извиваясь и корчась, проносились они в жутком танце. Новые и новые гости, раздвигая могильную насыпь, лезли из-под надгробий. Отряхиваясь, они вставали в весело вальсирующий хоровод — только саваны колыхались, развеваемые ветром на их лишенных плоти телах. Так продолжалось до тех пор, пока часы на башне не пробили полночь — с последним ударом все танцоры, и большие и маленькие, нехотя возвратились в свои мрачные жилища; музыкант переложил инструмент в другую руку и тоже вернулся в могилу. Все стихло.