Комната с призраком
Шрифт:
Рим пал. Его сенат сделался гнусным притоном воров и обманщиков; его величавые храмы — ареной теологических диспутов для проповедников чудовищных религий, прибегавших вместо доводов к огню и мечу. Столица изверга Константина, которая самой историей своего основания символизировала безнравственность и слабость его преемников, была лишь жалким подобием некогда славного Рима. Паломники новой, крепнувшей веры стекались к развалинам Иерусалима, чтобы плакать и молиться у гроба вечного Бога. На земле царили распри, смута и разорение. Во имя бескорыстного добра половина цивилизованного мира вооружилась против другой его половины. Отвратительные, жуткие суеверия отравляли жизнь людей. Высокомерие, предрассудки, мстительная злоба вытеснили естественные привязанности и древнюю веру.
Так протекли четыре столетия, отмеченные самыми пагубными переменами. Тем временем ассасины, не тревожимые окружающий смутой, возделывали свою плодородную долину. Их особое положение помогло сложиться совершенно особым нравам. То, что уже не приводило их в экстаз, как вначале, сделалось незримым законом их жизни, их духовной опорой. В соответствии с их нравственным развитием изменились и их верования. Они теперь реже возносили благодарения доброму духу, который не только сотворил их души, но и искупил их грех; однако он не перестал быть их хранителем, поверенным их сокровенных мыслей и верховным судьею каждого их поступка. Они привыкли отождествлять этого незримого благодетеля с радостным чувством, что рождается средь пустынных скал и живет как в изменчивых красках неба, так и в глубинах подземных пещер. Будущее существовало для них лишь в блаженном покое настоящего. Время измерялось пороками и бедствиями людей, а между ними и счастливым племенем ассасинов не было ничего общего. Для него уже наступила пора вечного блаженства. У отверстых врат смерти уже не царила тьма.
Верования ассасинов и их образ жизни своеобразно и неповторимо сказывались на их поступках. Отдаленное от многолюдных мест, их уединенное убежище стало для них священным приютом, где все было гармонией, не нарушаемой ничьей деспотией и никакой враждой. Все их помыслы были устремлены к одной цели, к одному предмету. Каждый член общины посвятил себя счастью ближнего. Они постоянно соревновались в добрых делах; и это не была притворная, бездушная филантропия торгаша, но та истинная добродетель, которая отражается в малейших движениях и в каждой из черт лица. Пороки и несчастья людей, обитавших за пределами их мирной обители, были им неведомы и непонятны. Не обремененные условностями цивилизованного общества, они не мыслили себе счастья, которое не стремишься делить с другими и постоянно распространять вокруг себя. На пути к добродетели и счастью они не видели препятствий. В любом случае они избирали тот образ действий, который вел к наибольшему блаженству. Они не представляли себе, чтобы человек из чувства долга мог отказаться любой ценой доставить себе и другому наибольшую и самую полную радость.
Отсюда возникли особенности нравов, которые не привели к чрезвычайным последствиям только потому, что ассасины не общались с миром, где вместо добра и справедливости царили иные принципы и иные мотивы поступков. Этим искренним и простым людям было бы трудно предвидеть конечные результаты своих поступков среди толпы развращенных рабов. Они не сумели бы избрать и средства для осуществления своих намерений. Необходимость причинять боль или нарушать сложившийся порядок ради будущего блага согласуется с самыми высшими религиозными и нравственными учениями, но всегда вызывает негодование большинства. Попав случайно в цивилизованное общество, ассасин из принципа повел бы против этих предрассудков и предпочтений упорную борьбу. Ему пришлось бы применять средства, кажущиеся людям недопустимыми, ради цели, которую они не могли бы понять. Защищенный уверенностью в своей высшей правде, чистый, как свет небес, он подвергся бы среди людей клевете и гонениям. Неспособные понять его побуждения, они причислили бы его к самым гнусным из злодеев. С наглостью невежества они стали бы презирать того, кто неизмеримо выше их всех. За то, что он горел неугасимой жаждой творить им добро, они, глумясь и насмехаясь, повели бы его на позорную смерть, как вели некогда его великого Учителя.
Кто поколеблется убить ядовитую змею, подползшую к спящему другу, кроме себялюбца, который боится, как бы злобная гадина не обратила свою ярость против него самого? А если змея приняла человеческий облик и яд ее отличается от змеиного лишь большей губительной силой, неужели спаситель и мститель отступит перед предрассудком, считающим человеческую жизнь священной? Неужели человеческий облик — всего лишь право на безнаказанные злодеяния? Неужели сила, питающаяся слабостью угнетенных или неведением обманутых, позволяет беспрепятственно угнетать и обманывать?
Подданный государства или последователь любой из узаконенных систем суеверий не решится задать подобный вопрос. Ради будущего блага он мирится с тем, что считает преходящим злом, и терпеливо взирает на нравственное падение человека. Но верования ассасина требуют от него иных добродетелей, кроме смирения, когда ближние стонут под игом тирании или принижены до состояния животных, не ощущающих своих цепей. Ассасин полагает, что человек — прежде всего человек и лишь тогда имеет право на преимущества своего положения, когда и сердцем, и разумом воздает дань божеству Природы. А развращенные, порочные, низкие — что они такое? Всего лишь тени из дурного сна, сотворенные духом Зла; меч милосердного воителя должен исторгнуть их из нашего прекрасного мира. Это — бесплотные кошмары, призраки горя и зла, восседающие на раззолоченных тронах и ютящиеся в зловонных притонах нужды. Ни один ассасин не мог бы покорно мириться с пороком или стать милосердным пособником лжи и бед. Его путь через пустыню, именуемую цивилизованным обществом, был бы отмечен кровью угнетателей и разорителей. Злодей, перед которым униженно трепещут народы, искупил бы под его карающей рукой бесчисленные узаконенные преступления.
Скольких лживых святош, скольких паразитов под величавыми масками он сбросил бы с их роскошного ложа и вверг в разверстую могилу, чтобы многоногие зеленые твари, жители кладбищ, обглодали их лица, на которых написана злоба и хитрость. Так называемый почтенный человек — лоснящийся, улыбающийся мерзавец, почитаемый всем городом, сделавший своим ремеслом обман и убийство, живущий за счет крови и слез людей, был бы брошен в пищу воронам. Ассасин совершил бы доброе дело, доставляя добычу стервятникам и безглазым червям могилы. Но здесь, в их тихой обители, любовь и вера сделали этих людей необычайно кроткими и мягкими. Смелость, воинствующая добродетель, ненависть к пороку, возросшая до неодолимой страсти, спали в них, как спят вулканы, как спят стрелы молний в золотистых вечерних тучках. Они были невинны, но способны на нечто большее, ибо не забывали великих основ своей веры и постоянно к ним обращались; вкушая безмятежный покой, они не забывали, кому им обязаны.
Так прошло четыре столетия, не отмеченные большими событиями. Люди умирали, над могилами их проливались слезы той печали, которая смягчает сердце. Любящие пары уходили из жизни вместе, оставляя друзьям священную печаль; печаль, в которой есть нечто сладостное. Грудные младенцы становились взрослыми; взрослые, состарившись, умирали; густые травы, разросшиеся вокруг их жилищ, сплетались над их останками. Эта мирная жизнь была — подобна летнему морю, которое колышется так тихо, что в нем отражаются звезды и не смещаются краски многоцветных закатов.
Когда все так спокойно, малейшее событие становится памятным. На исходе шестого века произошел странный случай. Молодой житель долины, по имени Альбедир, бродя по лесу, услышал крик хищной птицы и, взглянув вверх, заметил, что с ветвей кедра капает кровь. Он влез на дерево и увидел страшное зрелище. На обломанный сук было насажено человеческое тело. Оно было чудовищно изуродовано; все его члены были изломаны так, что оно казалось страшной насмешкой над жизнью. Почуяв добычу, к нему уже подбиралась огромная горная змея, а над головой парил голодный стервятник. На окровавленном лице несчастного выделялись одни лишь пронзительные темные глаза, горевшие неземным светом. В них читались спокойствие и сила бессмертного разума, который не страшится уничтожения. Горькая усмешка презрения и отвращения кривила израненные губы — казалось, он наблюдал окружающее и самообладание не покинуло его искалеченное тело.
Альбедир подобрался к суку, на котором было подвешено тело. При его приближении змея нехотя развила сверкающие кольца и поползла к своей темной пещере. Стервятник, лишенный добычи, улетел в горы, оглашая их резкими криками. Поднялся ветер, и ветви кедра затрещали под тяжестью тела. И это было все — кругом царила мертвая тишина. Но вот страдалец заговорил. Из груди его вырвался хриплый шепот. Он словно договаривал какой-то ему одному понятный монолог. Речь его была отрывиста и бессвязна, а долгие промежутки молчания полны таинственного значения.