Комната с призраком
Шрифт:
— Для чего же?
— Увидите.
— В девятый день месяца?
— В девятый.
Когда я заметил, что и теперь девятый день месяца, он изменился в лице и замолчал. Когда он сел, очевидно ослабев еще больше, неподалеку от нас на один из могильных камней опустился аист со змеею в клюве и, не пожирая добычу, устремил на нас взгляд своих глаз. Не знаю, что побудило меня прогнать его, но моя попытка оказалась тщетной; совершив несколько кругов в воздухе, аист возвратился на то же самое место. Дарвелл улыбнулся, указал на птицу и сказал — не знаю, мне ли или самому себе:
— Славно!
— Что вы хотите сказать?
— Ничего. Сегодня вечером похороните меня здесь, на том самом месте, где сейчас сидит эта птица. Остальные мои желания вам известны.
Потом он начал рассказывать мне о различных способах, как лучше всего скрыть его смерть, и под конец воскликнул:
— Видите эту птицу?
— Вижу.
— И змею, извивающуюся у нее в клюве?
— Вижу; тут нет ничего удивительного, ведь это ее обычная добыча. Но странно, что аист не съедает змею.
Судорожная улыбка мелькнула на его лице, и слабым голосом он сказал:
— Еще не время!
Между тем аист улетел. Не больше двух минут я провожал его глазами, когда вдруг почувствовал, что тяжесть Дарвелла увеличивается на моем плече; оборотился взглянуть на него и увидел, что он уже умер!
Меня поразила его внезапная смерть, сомневаться в которой не было возможности, так как через несколько минут он почти совершенно почернел. Такую скорую перемену я приписал бы яду, если бы не знал, что отравить его втайне от меня было невозможно. Солнце садилось, тело начинало разлагаться, и нам осталось только исполнить его последнюю волю. С помощью Сулейманова ятагана и моей сабли мы вырыли могилу на месте, назначенном Дарвеллом; земля, уже заключавшая в себе труп какого-то магометанина, подавалась без труда. Мы копали так глубоко, как нам позволяло время, и, засыпав сухой землей останки таинственного существа, так недавно умершего, мы вырезали несколько зеленых дернин среди поблекшей равнины, окружавшей нас, и ими прикрыли могилу.
Пораженный горестью и удивлением, я не мог плакать…
Джон Полидори
ВАМПИР
Перевод П. Киреевского
Среди рассеяний света, обыкновенно сопровождающих лондонскую зиму, между различными партиями законодателей тона появился незнакомец, более выделявшийся необыкновенными качествами, нежели высоким положением. Он равнодушно взирал на веселье, его окружавшее, и, казалось, не мог разделять его. По-видимому, его внимание привлекал лишь звонкий смех красавиц, мгновенно умолкавший от одного его взгляда, когда внезапный страх наполнял сердца, до того предававшиеся беспечной радости. Никто не мог объяснить причины этого таинственного чувства; некоторые приписывали его неподвижным серым глазам незнакомца, которые он устремлял на лицо особы, перед ним находившейся; казалось, их взгляд не проходил в глубину, не проникал во внутренность сердца одним быстрым движением, но бросал какой-то свинцовый луч, тяготевший на поверхности, не имея силы проникнуть далее. Причудливость характера открыла ему доступ во все дома; все желали видеть его; жаждущие сильных впечатлений и теперь ощущавшие тягость скуки, львы света были рады видеть перед собою предмет, способный привлечь их внимание. Несмотря на мертвенную бледность его лица, черты которого были прекрасны, но которые никогда не разогревал ни румянец скромности, ни пламя сильных страстей, многие из красавиц старались привлечь его внимание и приобрести хотя бы нечто, похожее на привязанность. Леди Мерсер, известная легким поведением со времени замужества, пыталась увлечь его в свои сети и только что не наряжалась в платье арлекина, желая быть им замеченною, — но напрасно; она стояла пред ним, и взгляд его был обращен ей в глаза, но он, казалось, не замечал их — даже ее неустрашимое бесстыдство не принесло ей успеха, и она отказалась от своего намерения. Несмотря, однако, на то, что женщина, известная своим легким поведением, не могла оказать влияния даже на движения его глаз, он не был равнодушен к прекрасному полу. Но так осторожен был его разговор с добродетельной женой или невинной девушкой, что не многие знали, говорил ли он когда-нибудь с женщинами наедине. Он славился искусством поддержать беседу, и было ли красноречие сильнее, нежели страх, производимый его странным характером, или видимая его неприязнь к пороку подкупала всех — его так же часто замечали в обществе женщин, по семейным добродетелям составляющих украшение своего пола, как и между теми, которые бесчестят оный своими пороками.
Примерно в то же время в Лондон приехал молодой человек по имени Обрий. Родителей он потерял еще во младенчестве и с единственной сестрой остался наследником большого состояния. Предоставленный самому себе своими опекунами, которые полагали долгом печься лишь о делах имения, а важнейшие заботы о развитии духа предоставляли наемникам низшего сословия, он более развивал свое воображение, нежели разум. Таким образом он приобрел высокие и романтические понятия о чести и честности — чувства, от которых ежедневно погибает так много молодых людей. Он верил, что каждый изначально исполнен добродетели, и думал, что порок брошен Провидением на землю единственно для живописной разительности сцены, как то бывает в романах. Он считал, что бедное убранство хижин и убогое платье их обитателей созданы для того только, чтобы своими неправильными складками и разноцветными заплатами быть более привлекательными для глаз живописца. Словом, мечтания поэтов представлялись ему действительной жизнью. Он был хорош собой, прямодушен, богат, и потому многие матроны окружали его, когда он вступал в веселое общество, и наперебой старались описать ему с возможно меньшей правдивостью достоинства своих томных или резвых любимиц; а дочери, движения которых оживлялись при его приближении и глаза которых блистали, стоило ему начать говорить, очень скоро внушили ему ложное понятие о собственных талантах и дарованиях. Привыкнув к мечтаниям уединенных часов, он был поражен, когда увидел, что в действительной жизни нет ничего похожего на приятно разнообразные картины и описания, встречаемые в романах, — кроме, разве что, восковых и сальных свечей, трепетный свет которых происходил не от появления привидений, но от ленивого действия щипцов. Находя некоторое вознаграждение в удовлетворенном тщеславии, он уже был готов отказаться от своих снов, когда повстречал необыкновенное существо, нами выше описанное.
Он наблюдал за ним; невозможно было понять характер человека, совершенно погруженного в самого себя, который тем только показывал свое отношение к внешним предметам, что безмолвно соглашался на существование их, избегая всякого с ними соприкосновения. И так как присутствие тайны дозволяло воображению Обрия представлять себе все, что льстило его наклонностям к необыкновенному, то он скоро превратил это странное существо в героя романа и решил разгадать его — более произведение собственной фантазии, нежели человека, им встреченного. Он познакомился с ним, выказывал к нему внимание и скоро добился того, что лорд Ротвен начал замечать его присутствие. Постепенно он узнал, что дела лорда Ротвена запутаны и, судя по приготовлениям, он готовится к путешествию. Желая понять характер человека, который до сих пор только раздражал его любопытство, Обрий намекнул своим опекунам, что ему пришло время путешествовать. Путешествия долго считались необходимыми для того, чтобы молодые люди могли сделать несколько быстрых шагов на поприще порока и тем приблизиться к старшим; им было непозволительно выглядеть как бы упавшими с неба, когда дело касалось соблазнительных интриг, о которых говорили с насмешливостью или похвалою — в зависимости от степени искусства, употребленного в исполнении. Опекуны согласились, Обрий немедленно сообщил о своих намерениях лорду Ротвену и удивился, когда тот предложил ехать вместе. Такой знак расположения, выказанный человеком, мало считающимся с действиями других, польстил самолюбию Обрия; он с удовольствием принял предложение, и по прошествии нескольких дней они уже были на континенте.
До сих пор Обрию не представлялось случая пристально изучить характер лорда Ротвена, и теперь он увидел, что хотя и был свидетелем многих поступков лорда, но что сами поступки совершенно противоречили видимым причинам его поведения. Его спутник не знал пределов своей щедрости; тунеядцы, бродяги и нищие получали он него значительно больше того, что было необходимо для облегчения их тяжелой участи. К тому же Обрий заметил, что лорд раздавал милостыню не тем, кто был доведен до нищеты несчастиями, преследующими обыкновенно и добродетель, — их он отсылал с полусокрытой насмешливой улыбкой; когда же приходил человек развращенный и просил его помощи — не для облегчения бедности, а для удовлетворения своих низких страстей и для того, чтобы еще глубже погрязнуть в бездне порока, — тогда лорд отпускал его со щедрым подаянием. Обрий приписывал это дерзости порочных, которая обыкновенно имеет больше успеха, нежели робость добродетели, угнетенной бедностью. Еще одно обстоятельство произвело сильное впечатление на Обрия: все те, кому помогал лорд, неизбежно узнавали о проклятии, соединенном с его помощью, и либо оканчивали жизнь на плахе, либо падали на низшую ступень нищеты и презрения. В Брюсселе и других городах, через которые лежал их путь, Обрий с удивлением наблюдал, как ревностно его товарищ старался проникнуть во все скопища пороков «большого света», там он совершенно предавался духу карточных столов, держал пари и неизменно выигрывал; когда же противником его оказывался какой-нибудь известный карточный шулер, тогда он проигрывал еще больше, чем выигрывал до того; но его лицо всегда сохраняло ту же неподвижность, с которой он обычно наблюдал окружающее общество. Его выражение изменялось только при встрече с неопытным и пылким юношей или с отцом семейства: тогда безразличие его исчезало, и глаза лорда Ротвена сверкали, как глаза кошки, играющей с полумертвой мышью. В каждом городе, посещаемом им, оставались юноши, прежде наслаждавшиеся изобилием, а теперь исторгнутые из общества, украшением которого они некогда были. В тюремном заключении многие несчастные проклинали судьбу, которая свела их с этим злым духом; и многие отцы как безумные сидели под говорящими взорами своих безмолвных, голодных детей, не имея ни копейки из прежних богатств. Лорд Ротвен никогда не брал со стола денег, напротив — немедленно проигрывал уже многих разорившим злодеям последний золотой, изъятый из рук неискушенного. Это можно было приписать законам карточного искусства, которое зачастую одерживает верх над хитростью опытных игроков. Обрий собирался поговорить со своим другом, просить его, чтобы он отказался от своих милостынь — от удовольствия всем пагубного и для него самого бесполезного, — но откладывал свое намерение; каждый день он надеялся, что друг его подаст повод говорить откровенно и искренне, но так и не получал его. Во время путешествия, проезжая мимо разнообразных и диких красот природы, лорд Ротвен оставался неизменно безучастным. Взоры его говорили еще меньше, нежели безмолвные уста; и хотя Обрий был рядом с предметом своего любопытства, все его усилия оставались напрасными и он тщетно старался раскрыть тайну, начинавшую уже представляться его разгоряченному воображению чем-то сверхъестественным.
Вскоре они прибыли в Рим, и Обрий на некоторое время потерял из виду своего товарища. Лорд Ротвен ежедневно посещал утреннее собрание в доме одной итальянской графини, между тем как Обрий уходил осматривать древние руины в другую, почти не обитаемую часть города. В один день из Англии пришли письма к Обрию, и он с нетерпением распечатал их. Первое было от сестры и дышало одною любовью, остальные были от опекунов и очень удивили его. Еще прежде воображение подсказывало ему, что какой-то злой дух живет в его товарище, и пришедшие письма подтвердили его предчувствие. Опекуны убеждали его немедленно оставить своего друга, утверждая, что он погряз до низшей степени порока и что неодолимая сила обольщения делает его тем опаснее для общества. Открылось, что его презрение к леди Мерсер происходило не от отвращения к ее поступкам, но от того, что лорд хотел возвысить наслаждение, низвергнув жертву, соучастницу своего преступления, с высоты благородного положения в бездонную пропасть позора и презрения. В конце письма они уведомляли Обрия, что все те женщины, общества которых лорд Ротвен искал за их добродетельность, после его отъезда сбросили с себя личину и не постыдились открыть перед взорами окружающих свои пороки в полном их безобразии.
Обрий решил расстаться с человеком, в характере которого не видел ни одной светлой черты, на которой бы взор мог отдохнуть. Он решил отыскать какой-нибудь благовидный предлог для разрыва, а для этого наблюдать за лордом пристальнее, не пропуская ни одной подробности незамеченной. Он вошел в общество, которое посещал лорд Ротвен, и скоро увидел, что тот желает употребить во зло неопытность дочери той дамы, дом которой он посещал чаще других. В Италии девушка редко появляется в обществе, и потому лорд Ротвен был вынужден использовать втайне свои планы. Однако везде за ним следовал зоркий глаз Обрия, и скоро юноша открыл, что назначено свидание, которое, по всей вероятности, должно было кончиться погибелью невинной, хотя и ветреной девушки. Не теряя времени, он вошел в комнату лорда Ротвена, прямо спросил его о намерениях и сказал, что ему известно о свидании, назначенном на этот вечер. Лорд Ротвен отвечал, что намерения его таковы, какие, по его мнению, всякий бы имел при подобном случае, и рассмеялся, когда Обрий несколько раз настойчиво спросил: «Хочешь ли ты на ней жениться?» Обрий ушел; немедленно написал записку лорду Ротвену, в которой сообщал, что больше не желает быть его спутником в дальнейшем путешествии. После чего велел своему слуге искать другую квартиру, а сам отправился к матери той девушки, которую хотел защитить, и рассказал все, что знал, не только о ее дочери, но и о характере лорда. Свидание предупредили. На следующий день лорд Ротвен прислал своего человека для того, чтобы изъявить полное согласие на разлуку, но ни малейшим намеком не показал, что подозревает Обрия в разрушении своих замыслов.
Оставив Рим, Обрий захотел посмотреть Грецию и, переехав полуостров, вскоре прибыл в Афины. Там он остановился в доме у одного грека и скоро проводил дни, читая забытую повесть о древней славе руин, которые, как будто стыдясь вещать рабам о деяниях граждан свободных, скрылись под землей и разноцветными мхами. В одном доме с ним находилось прелестное создание; живописец мог бы избрать ее моделью, изображая обетованную надежду в магометанском раю; но жизнь, сиявшая в ее глазах, выгодно отличала ее от творений, лишенных души. Когда она резвилась в долине или легкими шагами пробегала по отлогому склону, газель казалась бледным отблеском ее прелестей, и кто бы мог променять ее глаза, глаза одушевленной природы, на томный и сладострастный взор животного, пленительный разве что для сластолюбца. Легкие шаги Ианфы часто сопровождали Обрия в разысканиях древностей; и часто резвая красавица, гоняясь за мотыльком, невольно показывала прелесть своего стана, казалось, летевшего по ветру; жадные взоры Обрия следовали за ней, и, теряясь в созерцании ее очаровательной красоты, он забывал полуизгладившиеся надписи, едва прочитанные на древних камнях. Часто, когда ее кудри небрежно спадали на плечи, в солнечных лучах являлись такие нежные, переливающиеся и быстро исчезающие оттенки, которые совершенно извиняли забывчивость нашего антиквария, когда из его мыслей ускользал предмет, весьма важный для объяснения темного места в Писании. Но для чего описывать прелести? Их чувствуют все, но оценить никто не может. То были невинность и красота, не омраченные толпами гостиных и удушливыми балами. Когда он рисовал памятники древности, о которых хотел сохранить воспоминание, она любила стоять рядом и следить за магическим движением кисти, изображавшей виды ее родины. Она описывала ему хороводные пляски, изображала во всех красках свадебные обряды, которые видела в детстве; потом, переходя к предметам, очевидно произведшим сильнейшее впечатление на ее воображение, рассказывала сверхъестественные предания, которые слышала от своей нянюшки. Она совершенно верила тому, что рассказывала, и говорила с такой важностью, что даже Обрий слушал ее с любопытством.