Комната с призраком
Шрифт:
Даже неустрашимый Вивенцио содрогнулся в ужасе, когда ступил в мрачное узилище и услышал, как с грохотом затворяют массивные створки дверей молчаливые злодеи, приведшие его сюда. Молчание их казалось пророческим и обещало погрести его заживо в пугающей тишине. Его просьбы и угрозы, оскорбленный призыв к правосудию и нетерпеливые расспросы о будущем были бесплодны. Они слышали его, но не отвечали. Достойные соучастники преступлений, о которых некому будет поведать!
Как жуток был звук их удалявшихся шагов! И только слабое эхо умерло в извилистых переходах, страшное предчувствие выросло в душе: отныне ничто — ни голос, ни взгляд — не нарушит его одиночества, в последний раз видел он человеческое существо! В последний раз видел он яркое небо над улыбающейся землей, и в последний раз видел он тот прекрасный мир, что был так любим им и что так любил его! Здесь суждено ему завершить свои дни, ему, едва начавшему жить. Но какая же смерть уготована ему? Будет ли он отравлен? Или убит? Нет — для этого незачем было заключать его. Возможно, голод — тысяча смертей в одной! Об этом страшно думать, но еще страшнее — рисовать картину долгих затворнических лет, когда мысль, не находя спасения от одиночества, либо тонет в безумии, либо замирает в идиотическом оцепенении.
Побег из темницы был бы возможен, если бы руки его вмещали достаточно сил, чтобы раздвинуть железные стены. На милость врага не оставалось надежды. Толфи не желал ему мгновенной смерти, иначе жестокость его давно бы нашла выход. Очевидно, ему сохранили жизнь в угоду более изощренному плану мести; но что же избрал в своей дьявольской злобе утонченный мучитель: медленную смерть от голода, или же во сто крат более медленную смерть от одиночества, когда гаснет последняя искра жизни, или же, когда рассудок изменит ему и не остается ничего другого, как добить безумное тело?
Был вечер, когда Вивенцио вошел в темницу; наступила ночь, пока он ходил взад и вперед, перекатывая в мозгу ужасные предположения. Звон колоколов замка или близлежащего монастыря не долетал до его окон и не мог указать ему, который час. Он часто останавливался и прислушивался; не раздастся ли звук, указывающий на присутствие другого человеческого существа, но одиночество пустыни, могильная тишина не были столь плотны, сколь плотно было то угнетающее уединение, что окружало его. Сердце его упало, и в отчаянии он бросился на соломенную подстилку своего ложа. Очищающий сон стер печали минувших суток, и приятные грезы заново расцветили его существо; в радужном забытьи он забыл, что является пленником Толфи.
Когда он проснулся, наступил день; но как долго длился его сон, он не знал. Теперь могло быть и раннее утро и могла быть середина дня; время для него текло чередою света и темноты. Прошедший сон вернул ему друзей и подруг, и потому, пробудившись, он не сразу вспомнил, где он лежит. Он огляделся, недоумевая; поднял горсть соломы, как бы спрашивая себя: что все это значит? Но память очень скоро развеяла туман, заволокший события вчерашнего дня; услужливое воображение ослепило его, обрисовав зловещее будущее. Контраст ошеломил его. Некоторое время он оставался неподвижен, открывшаяся истина стерла яркие образы ушедшего сна, ужасы настоящего облекли его, подобно пропитанному ядом платью.
Когда волнение его улеглось, он осмотрел свою мрачную клеть. Увы! Дневной свет подтвердил то, что приоткрыла вчера мрачная неясность сумерек, — совершенную невозможность побега. Однако, когда глаза его скользили вдоль стен, два обстоятельства поразили его. Первое, так думал он, могло оказаться игрой воображения, но второе было несомненно. Пока он спал, кто-то переменил кувшин с водой и миску, и теперь они стояли около дверей.
Даже если бы он усомнился, полагая, что спутал место, где видел их накануне, то убедился бы в обратном, так как кувшин в его камере теперь был совсем другой формы и другого цвета, чем вчера, а еда была заменена и выглядела гораздо лучше. Значит, сегодня ночью в камеру к нему входили. Но как? Неужели он спал так крепко, что не слышал грохота железных дверей? Нельзя сказать, чтобы такое не было возможно, но, допуская, что в камеру к нему входили, Вивенцио должен был предположить наличие еще одного входа, о существовании которого он не подозревал. Тогда получалось, что голодная смерть не была его предопределением, а загадочный способ, каким его снабжали едой, явно указывал на то, что его хотят лишить самой возможности общения с внешним миром.
Другим обстоятельством, привлекшим его внимание, было исчезновение одного из семи зарешеченных окон, выстроившихся под самым потолком его камеры. Он был уверен, что вчера видел и пересчитал их, так как его несколько озадачили их странная форма и число, а также то, что располагались они на неравных друг от друга расстояниях. Однако тут проще было допустить, что вчера он ошибся, в противном случае пришлось бы искать объяснение тому, куда за ночь мог испариться внушительный кусок железной стены; и вскоре Вивенцио вообще выбросил эту мысль из головы.
Без всяких подозрений он принялся за еду. Ее могли отравить, но если это и было так, он знал, что не в его силах избегнуть смерти, в каком бы обличье ее ни приготовил ему Толфи, и скорая смерть для него означала скорейшее избавление.
День прошел вяло, хотя и родил надежду, что если не спать в эту ночь, то можно будет увидеть человека, приносящего пищу. Сама мысль увидеть живое существо, быть может, проведать о готовящейся судьбе, вернула узнику толику душевного спокойствия. К тому же, если пришедший будет один, можно будет напасть на него и убить. А может быть, сострадание проснется в его душе или щедрая награда зажжет его алчное сердце, и тогда Вивенцио вновь обретет утраченные свободу и могущество. Пусть даже он будет вооружен; худшее, что может произойти, если ни мольбы, ни подкуп, ни сила не возымеют действия, — смертельный удар, неизбежный в завязавшейся схватке, он принесет желанное избавление. Не было ни малейшей причины раскаиваться в любом из исходов схватки, тем более что она выглядела очень неплохо в сравнении со столь пугающей Вивенцио идеей полного одиночества.
Наступила ночь, и Вивенцио стал ждать. Наступило утро, когда он в тревоге вскочил со своего ложа. Должно быть, он заснул, даже не сознавая того. Сон подкрался к нему, когда усталость на миг сомкнула его отяжелевшие от бдения веки, и он провалился в горячечное забытье. Наполненный свежей водою кувшин и дневная порция еды стояли перед ним.
Но это было не все. Бросив взгляд на окна, он насчитал только пять! Зрение не обманывало его, и теперь он был убежден, что и вчера недосчитался одного из них. Но что же все это значит? Где он находится? Он вглядывался в матовую поверхность стен до тех пор, пока у него не зарябило в глазах, но так и не обнаружил ничего, что бы могло пролить свет на эту загадку. Все было именно так, чувства ему не лгали — это он знал точно. Но почему все обстояло так; он тщетно напрягал свой мозг в поисках ответа. Он осмотрел двери: одна деталь подсказала ему, что ночью их не открывали.
Пучок соломы, воткнутый между створок вечером накануне, когда он в раздумьях шагал взад-вперед по темнице, оставался нетронут, хотя малейшее движение одной из половинок должно было сбросить его на пол. Это было очевидно, и против этого было невозможно спорить. Тогда получалось, что в одной из стен находилось какое-то приспособление, при помощи которого человек мог проникать вовнутрь. Он внимательно осмотрел стены. Казалось, они сплошь отлиты из куска металла; если они и были собраны из металлических пластин, то столь искусно, что глаза не различали ни единого шва. Снова и снова осматривал он стены, пол, потолок и странный ряд окон: они почти осязаемо притягивали его; и он не находил ничего, абсолютно ничего, что могло бы разрешить его сомнения. Иногда ему начинало казаться, будто и сама клеть немного уменьшилась, но этот эффект он приписывал своему взбудораженному воображению и тому впечатлению, что породило в его мозгу загадочное исчезновение двух окон.
В смятении Вивенцио ожидал наступления ночи; когда же она пришла, он решил больше не поддаваться предательскому сну. Вместо того чтобы лечь на соломенный тюфяк, он продолжал расхаживать по клети до самого рассвета, напряженно вглядываясь в окружавшую тьму: с любой стороны могло показаться нечто и тогда дневные загадки были бы разрешены. Прошагав таким образом примерно до двух часов ночи (насколько он мог судить по времени, прошедшему после того до рассвета) Вивенцио неожиданно ощутил под ногами слабое подрагивание.