Комната с призраком
Шрифт:
«Ох, — говорит мой отец, — я всего лишь бедный невежественный крестьянин», — говорит он.
«Никем другим ты и не можешь быть, — говорит сквайр, но я пришел сюда не для разговоров с тобой. Послушай, Терри Нейл, — говорит он, — я всегда хорошо относился к тебе и к твоему деду, Патрику Нейлу», — говорит он.
«Это правда, ваша милость», — говорит мой отец.
«И, кроме того, я думаю, что я всегда был порядочным и справедливым джентльменом», — говорит сквайр.
«Клянусь вашим именем, это правда», — говорит мой отец (хотя это и было вранье, он ничего не мог с собой поделать).
«Ладно, — говорит призрак, — пусть я и не всегда был справедлив и иногда даже жесток к своим крестьянам, — говорит он, — за все это мне приходится нелегко там, где я живу сейчас, — говорит он, — хотя у меня еще есть надежда», — говорит он.
«Какая жалость, — говорит мой отец. — Может быть, ваша милость желает переговорить с преподобным отцом Мерфи?»
«Попридержи свой язык, ничтожный человечишка, — говорит сквайр, — если я о чем и думаю, то не о душе; меня изумляет твоя наглость — говорить джентльмену о его душе, и это тогда, когда его беспокоит совсем другое, — говорит он, хлопая себя по колену. — Нет, меня беспокоит не душа, — говорит он, присаживаясь напротив моего отца; — гораздо больше, чем душа, меня беспокоит моя правая нога, — говорит он, — я вывихнул ее около Гленварлока, в тот день, когда я убил черного Барни».
Потом мой отец узнал, что это был любимый жеребец сквайра, павший во время охоты.
«Я надеюсь, — говорит мой отец, — ваша милость не беспокоится о душе черного Барни?»
«Попридержи свой язык, болван, — говорит сквайр, — я скажу тебе, почему меня так беспокоит моя нога, — говорит он. — Там, где я провожу большую часть своего времени, — говорит он, — исключая то время, когда я отдыхаю здесь, — говорит он, — я должен пешком ходить по большой долине, к чему я не привык, — говорит он, — и расстояния, которые прохожу я, больше тех, что я способен пройти, — говорит он. — Я должен сказать тебе, — говорит он, — что люди там, где я живу, ничто на свете не ценят так, как свежую, прохладную воду; к тому же там очень жарко, и это весьма неприятно, — говорит он; — и там я определен, — говорит он, — подносить свежую воду, но очень малая ее часть достается мне, — говорит он, — а самое неприятное то, что их всех мучит невероятная жажда и они выпивают воду с такой же скоростью, с какой мои ноги приносят им ее, — говорит он; — но что меня совершенно убивает, — говорит он, — это слабость моей ноги, — говорит он, — и я хочу, чтобы ты дернул ее и вставил на место, — говорит он, — это все, что мне нужно от тебя», — говорит он.
«О, с удовольствием, ваша милость, — говорит мой отец (хотя ему совсем не хотелось вправлять ноги привидениям), — но я не смею побеспокоить вашу милость, — говорит он, — ведь до сих пор я исправлял ноги таким же беднякам, как я», — говорит он.
«Не говори глупости, — говорит сквайр. — Вот моя нога, — говорит он и протягивает ее моему отцу, — тяни ее, если тебе дорога жизнь, — говорит он, — а если откажешься, я не оставлю в тебе самом ни одной кости — все сотру в порошок», — говорит он.
Когда мой отец услыхал это, он понял, что едва ли что спасет его, если не его уменье, потому он обхватил руками ногу и стал тянуть — тянул, пока не вспотел. Господи помилуй, аж пот побежал по его лицу.
«Тяни, сильнее тяни», — говорит сквайр.
«Рад стараться, ваша милость», — говорит мой отец.
«Еще сильнее, — как дьявол тяни!» — говорит сквайр.
Тут мой отец вцепился в его ногу обеими руками и ну тянуть ее, как дьявол.
«Я глотну немного, — говорит сквайр, протягивая руку к бутылке, — мне необходимо освежиться, — говорит он и снова хватает бутылку. Но в этот раз чутье подвело его, и вместо виски он схватил бутылку со святой водой. — Твое здоровье, Теренс, — говорит он; — а теперь тяни, как дьявол.» С этими словами он поднял бутыль со святой водой, однако едва ли ее содержимое предназначалось для его глотки; как он заревел! — могло показаться, что замок рассыпается на куски от его крика; он вздрогнул всем телом, нога у него отлетела и осталась в руках моего отца. Тот кувырком перелетел через всю комнату, перекатился через дубовый стол и упал на спину в погасший камин.
Когда отец пришел в себя, солнечные лучи пробивались сквозь закрытые ставни. Он лежал на спине, сжимая в руках ножку одного из старых кресел. Конец ее, вывороченный из гнезда, глядел в потолок, а в соседнем кресле, как будто ровным счетом ничего не произошло, храпел старый Ларри. Этим же утром мой отец отправился к преподобному отцу Мерфи и с этого дня до самой смерти не пренебрегал ни исповедью, ни мессой, и тому, о чем он рассказывал, можно было верить, ибо он об этом рассказывал весьма редко. А что до сквайра — то ли ему не пришелся по вкусу напиток, то ли потому, что он лишился одной ноги, но в замке его больше не встречали.
Макартур Рейнольдс
ТРИБУНАЛ ИНКВИЗИЦИИ
Перевод А. Бутузова
Большая зала, где заседал трибунал, была убрана черным. В дальнем конце ее возвышался широкий полукруглый стол; позади него стояло массивное кресло, обитое черным бархатом. Поверхность стола и пол перед ним были покрыты грубым черным сукном.
В кресле, похожем на трон, заседал Великий Инквизитор, Петр Арбец. Над сиденьем его на черной стене белело распятие из слоновой кости. Еще два черных кресла стояли по обе стороны инквизиторского трона. Их занимали инквизиторы, исполнявшие обязанности судебных исполнителей. Справа от Инквизитора на столе стоял колокольчик; слева — лежала раскрытая Библия. Перед председательским креслом возвышалась стопа бумаг и протоколов, рядом стояли песочные часы.
Перед столом стояла грубая скамья, точнее, грубо обработанная доска треугольной формы, предназначавшаяся в качестве сиденья для обвиняемого. По правую руку от Инквизитора стояли палач и четверо его подручных в масках. Облаченные в черное, с головами, покрытыми подобием колпаков с прорезями для глаз и носа, — на этих четверых было страшно взглянуть! По левую руку от Великого Инквизитора сидели два секретаря; они писали под диктовку председателя и заносили в протоколы свидетельские показания.
В парадном облачении, с белым крестом Святого Доминика на груди Петр Арбец взошел на председательский трон и сел, окинув залу недобрым взглядом. Страсти, бушевавшие в груди этого страшного человека, были неведомы сердцам четырех младших судей, однако же и их возбуждало непередаваемое ощущение собственной власти; с показной деловитостью они перебирали бумаги, ожидая появления заключенного. Их каменные лица не выражали чувств; им были чужды сомнения и тревоги настоящих судей, трепещущих при мысли о том, что кара может задеть невиновного. Обычно их приговоры выносились еще до суда. Ошеломить и раздавить без сожаления — таков был их девиз. Единственное, что могло бы смутить их, — оправдательный приговор; его они выносили с большой неохотой.