Комплекс прошлого

Ellie Eaton

THE DIVINES

Это художественное произведение. Имена, персонажи, места и события вымышлены или художественно переработаны автором и не должны истолковываться как реальные. Любое сходство с реальными событиями, местами, организациями и людьми, живыми или мертвыми, абсолютно случайно.

Джерри Лейк была похожа на птицу со сломанным крылом: будто что-то маленькое, зеленое и пернатое, лежала она посреди лужайки и напоминала волнистого попугайчика. Одно ее колено было согнуто, тыльная сторона ладони в привычном жесте прижата ко лбу. Очень драматично. Типичная Джерри. Колготки ее были разорваны, перья взъерошены, блестки рассыпаны, а фигурные коньки упали рядом с ней на траву.

Младшие курсы думали, что это часть представления. Шутка. Розыгрыш.

– Замечательно, –

Они высовывались из окон общежития в пижамах, курили и ждали кульминации.

Через некоторое время мы выползли из своих укрытий, которыми служили кусты, сад и садовый ров, котельная, сарай садовника, ризница, спортзал. Закутанные в плащи и капюшоны, в разрезанных по шву платьях, по всем традициям босоногие, мы встали вокруг Джерри, словно ведьмы на шабаше.

Джерри конечно же была в спортивном купальнике, ее конский хвост все еще держался в собранном и аккуратно залакированном пучке, а рука оставалась прижатой ко лбу в красноречивом жесте.

Горе мне! Притворяется мертвой. К тому моменту нам уже надоели нескончаемые истерики, театральные хлопанья дверьми, ее жалобы, поэтому никто и не подумал вызвать скорую или предупредить хозяйку дома. В нашу защиту могу сказать, что там не было ни капли крови.

Тому и Айрис

– Очень смешно, Джеральдина, – скрестив руки под плащами, сказали мы высоким и резким тоном.

Мы смотрели на ее кукольные конечности, ее крошечные ножки и маленький нос, изгибающийся на конце, как трамплин. Голубые и золотые блестки, которые она всегда наносила перед выходом на лед, растеклись по щекам – влажное конфетти. Обычно угрюмо надутые губы уже не украшали лицо Джерри – ее рот был слишком широко раскрыт. Непривычно тихая, она смотрела в свое окно. Попугайчик, влетевший в стекло. Рядом с ее коньками лежала шпилька, веточка незабудки из поддельных сапфиров, дешевая и яркая, – талисман на удачу, который она носила во время соревнований, был сломан пополам.

Позже, когда Джерри попала на первые полосы новостей, а журналисты прятались за каждым кустом, некоторые из нас предположили, что она сделала это специально. Со злости. Хотела испортить нам веселье. Выступления на льду разожгли в ней жажду постоянно находиться в центре внимания, так что это было в духе Джерри – устроить сцену. Избалованный ребенок, она искала внимания повсюду и была склонна рассказывать сказки. Одним из многочисленных прозвищ Джерри на тот момент было Ядовитый гном.

Поэтому тогда, глядя на нее, мы сначала лишь закатили глаза и демонстративно зевнули.

Перья ее костюма развевались на ветру.

Некоторые из нас вдруг заметили пучок плюща в ее сжатом кулаке.

Странно вывернутое колено.

Темный круг, появившийся между ее бедер, как чернила на наших промокашках, медленно полз по ластовице ее купальника.

– Ради бога. Вставай, – сказали мы уже менее уверенно.

Мы толкали ее босыми ногами. Застенчиво хихикали.

– Джерри?

Наши плащи из плотной черной шерсти внезапно стали тяжелыми. Наши рваные летние платья – потрепанными и тонкими. Пальцы ног занемели от холода. Наши коричневые туфли, подвешенные за шнурки на плакучий кедр, закручивались под порывами ветра, стуча каблуками. Странно, что все это помнится даже сейчас, хотя прошло немало времени. И наша домовладелица, что несется по лужайке, ревя как корова. И синие мигалки, носилки, шейный бандаж. И горстка враждебно настроенных местных жителей, уже дежурящих у ворот. По дороге мы робко подняли с травы сломанную шпильку Джерри и замерли возле каталки, несмотря на явное раздражение медработников. Один из них, тот, что был в тюрбане, с презрением разглядывал нашу изорванную форму, плащи, капюшоны. Когда они увозили Джерри прочь, наш кортеж шел за носилками с ее талисманом на удачу. Некоторые из маленьких золотых листьев шпильки-веточки были изогнуты, а один камень потерялся.

– Держи, – сказали мы.

Руки и плечи Джерри были привязаны к доске, ее подбородок выступал над толстым белым шейным воротничком, как у хористки, а сама она выглядела абсолютно смиренной.

Ее тело напряглось.

Ноздри раздулись.

– Ладно, девочки, достаточно.

Мы попятились назад, все еще сжимая шпильку.

Наконец, наше последнее воспоминание о Джерри Лейк, столь непохожее на фотографии в воскресных газетах, где она сияла на льду и обнимала трофей, словно пластиковая кукла с прекрасной улыбкой, – наш последний взгляд перед тем, как двери скорой помощи захлопнулись. Ее кулаки смялись в маленькие белые шарики, лицо исказилось, а губы сильно растянулись, обнажая клыки, которые она обычно пыталась скрыть.

Моя мать была Божественной, и ее мать – тоже, что неудивительно. Однако это было в те времена, когда статус Божественного что-то значил: считался престижным, чем до сих пор любит хвастаться моя мама; открывал многие двери; помогал пробиться в обществе. Хотя трудно сказать, какие из этих бонусов получила моя мать, кроме замужества. Возможно, я не понимаю сути.

Я не разговариваю с другими Божественными уже четырнадцать лет, может быть, больше, несмотря на то что в наши дни в интернете много возможностей найти «своих», стоит лишь захотеть. Я не хочу.

Каждое Рождество и Пасху я возвращаюсь в Англию, чтобы навестить мать, которая в свои шестьдесят продолжает хранить для меня в уборной на нижнем этаже копии наших Old Girls’ newsletter  [1] рядом с Country Living  [2] . И каждый приезд сюда – это рождения, смерти, браки, редкие спортивные достижения, продажа лошадей и конечно же встречи. Бесконечные встречи, ни на одной из которых я не присутствовала до тех пор, пока мы с мужем не поехали в свадебное путешествие. Тогда я настолько резко свернула с дороги, что он на мгновение подумал, будто мне нехорошо.

– Мы просто посмотрим, – сказала я. – Это не займет много времени.

Сначала – небольшое путешествие по закоулкам моей памяти, а затем мы продолжим путь.

Я ползу на нашем арендованном автомобиле по Оксфордширу, кружу вокруг того места, где когда-то была моя школа, и склоняюсь над рулем, пытаясь сориентироваться. Это куда сложнее, чем я представляла. Все совсем не так, как я помню. Большую часть территории сровняли с землей. Исчез тренажерный зал, математический блок, научные лаборатории из красного кирпича – все, кроме тех зданий, которые, как считается, имеют историческую ценность: старинного особняка и пары пансионатов, разделенных на квартиры для молодых специалистов. Я паркуюсь возле часовни, которая сейчас, судя по всему, является частной стоматологией. Мой муж, с которым я обручилась два дня назад, сбит с толку: предвкушая долгую поездку в Шотландию, он совершенно не рассчитывал на эту спонтанную остановку.

– Это то место?

– Дай мне полчаса, – говорю я, сжав его руку, а после указываю ему в сторону паба White Horse [3] .

Когда он уходит, я захожу в здание клиники и прохожу мимо молодого администратора в приемную, покрашенную в стоматологически-зеленый цвет. Вокруг раздаются звуки работы дантиста: пронзительный звон, скрип и высокий металлический скрежет. Деревянная скамейка, на которую я сажусь, похожа на ту самую скамью, на которую однажды во время воскресной службы упали алтарники, едва различимые в дымке ладана. Помещение бывшей часовни полностью адаптировано под клинику. Кабинки вдоль нефа сделаны из низких подвижных стенок, украшенных огромными лицами улыбающихся во все зубы детей. Органные трубы все еще виднеются на балконе позади хоровых кабинок, которые кажутся настолько маленькими, что в них едва ли поместится горстка девушек. На неподвижной каменной кафедре, где Толстая Фрэн, моя директриса на протяжении шести лет, ежедневно выступала со своими заявлениями, сложены стопки стоматологических брошюр, женские журналы, глянцевые издания о питании и образе жизни, в выпуске которых в свое время участвовала и я. Опершись головой на каменную стену, я смотрю на сводчатый потолок. Это так сюрреалистично – медсестры входят и выходят из ризницы в своих туфлях на мягкой подошве, словно монахини. Все это так знакомо, но в то же время совсем не так, как было раньше.