Комплекс прошлого
Шрифт:
Горожанин мог заметить Божественного за милю и наоборот. Девочки с акульими глазами из местной государственной школы – с лицами, стянутыми залакированными пучками, блестящими глазами, оскаленными зубами – стояли на автобусной остановке каждый раз, когда мы проезжали мимо. Они были в серых юбках школы Короля Эдмунда, которые доходили до бедер, маленьких школьных галстуках на резинке и золотых серьгах.
– Какого черта ты пялишься, напыщенная шлюха?
Ненависть горожан к нам была интуитивной. Отвращение этих девушек из школы Короля Эдмунда было подобно белой горячке. Они плевали нам на спину в тот момент, когда мы проходили мимо, или роились вокруг нас. Однажды они так уволокли Генри Пек за угол паба White Horse, где толкали ее к стене из красного кирпича и сыпали пепел ей на голову. Когда позже я рассказала об этом инциденте моей матери, она пожала плечами и взмахнула рукой, как будто это было ерундой. Такая враждебность длилась столько, сколько
К середине дня близняшки Пек отказались от игры в теннис и плюхнулись на траву рядом с нами, вспотевшие и раскрасневшиеся. Мы сидели и смеялись, наблюдая за подъезжающими машинами, смотрели, как взрослые радостно салютуют друг другу, машут руками и приветствуют. Они выглядели взволнованными, как щенки, в то время как их потомство, напротив, валялось на заднем сиденье, слушая Walkman [9] . Может возникнуть вопрос, для кого же предназначалось все это представление, когда матери наклонялись, чтобы дважды поцеловаться через опущенные окна машин, а отцы кричали что-то друг другу через островки травы. Под «обувным» деревом девушки по двое тащили содержимое своих чемоданов в спальни, используя давнюю Божественную технику: из постельного белья они скручивали мешок и, забрасывая его на плечо, переносили в нем тяжести. Новая кровать каждый семестр, в общей сложности четырнадцать спален я сменила за то время, что была Божественной. Я подсчитала вслух: от двух до восьми девушек ютятся в одной комнате в зависимости от курса, а значит, у каждой из нас было по семьдесят две разных соседки с тех пор, как мы начали ходить в школу.
9
Walkman – музыкальный плеер Sony.
– Не считая Джерри Лейк, – сказала Дэйв, поднимая голову с травы и улыбаясь мне.
Мой желудок сжался, как будто меня сильно толкнули сзади.
– Черт побери, – застонала я.
Остальные фыркнули от смеха.
– Не повезло, Джо, – сказали они, толкая меня локтем под ребра. – Настоящий кошмар.
Джерри Лейк. Ядовитый гном. Самая непопулярная девушка на нашем курсе – шумная, грубая, известная своим взрывным темпераментом. Вместо того чтобы делить комнату, как обычно, со Скиппер и близняшками, я каким-то образом оказалась в спальне вдвоем с Джерри. После того как список общежитий был вывешен на доску в конце предыдущего семестра, я была ошеломлена, пытаясь понять, почему среди всех остальных Божественных в качестве соседки по комнате Джерри выбрала меня. Это не имело абсолютно никакого смысла. За все время, пока она была в школе, мы едва обменялись с ней парой фраз. Серьезная фигуристка, она все время тренировалась или участвовала в соревнованиях. Но в конце концов стало очевидно, что Джерри была в таком же ужасе от такого размещения, которое, должно быть, было задумкой моей домовладелицы, мисс Грейвз, или одной из ее заместительниц, которые подумали, что мы отлично поладим друг с другом. Никто из нас не мог написать свои имена в бланке запроса общежития. Гораздо позже, в те смутные дни после скандала, я узнала, что Джерри лично навестила мисс Грейвз с просьбой о переселении ее к другой Божественной. Она бы с радостью выбрала одну из китайских или русских девушек вместо меня, хотя они, по понятным причинам, держались особняком. Или Квамбоку Мосупа, африканскую студентку по обмену, которую все любили, даже Скиппер, которая относилась к Квамбоке – добродушной, застенчиво улыбающейся, сбитой с толку вниманием – как к домашнему животному в классе. Но по какой-то злополучной причине домовладелицы игнорировали мольбы Джерри. Скиппер в то время жила с близняшками Пек, а я застряла в комнате с Джерри Лейк. С таким же успехом они могли бы подселить меня к горожанину.
Абсолютно несчастная, я сменила тему.
– Кто-нибудь пойдет покурить?
Джордж, девушка, большой палец которой я когда-то сосала, наклонилась и выдохнула мне в лицо, чтобы я почувствовала в ее дыхании запах «Тик-Така» и табака.
– Мы только что ходили.
– Извини, Джо.
Сейчас редко можно встретить курящих подростков, по крайней мере на улицах, где я живу, но Божественные были печально известными заядлыми курильщиками. Прищурившись, я посмотрела на сад, где мы обычно курили, опухшими от джетлага глазами. Я заметила, что к тому моменту приехало уже слишком много родителей и мне пришлось бы пойти в другое место. Отец одной из девушек прошел мимо нас к деревьям и обнял дочь за плечи. Это был последний скорбный жест перед тем, как отдать ее Божественным.
– Выше нос, ангел, – услышали мы его слова. – Это ненадолго.
– К черту. – Я неторопливо соскользнула в травяную канаву. – Я пошла.
4
– Горожане, – медленно произносит Юрген самому себе после того, как я закончила говорить.
Как будто учит новое для себя слово.
– Горожане?
– Да.
Он чешет щетину. Я чувствую себя, как это часто бывает, пристыженной всеобъемлющей порядочностью Юргена. Он из тех людей, которые не могут солгать. Он не будет смотреть мои электронные письма, если я оставлю свой ноутбук открытым, даже не взглянет на него, не будет читать открытку, которая приходит на почтовый ящик, если она адресована не ему. Открытку, боже. Я же, напротив, была известна тем, что воровала его телефон, пока он принимал душ, и просматривала список входящих и исходящих звонков в поисках бывших подружек. Я каждый раз проверяю, например, его неоткрытое электронное письмо, а затем быстро отмечаю его как непрочитанное и швыряю телефон через кровать, стыдясь того, что уступила своим старым дурным привычкам, неуверенности и паранойе. Юрген же находит мою ревность забавной, даже милой. Если бы я попросила его – а я не просила, – он бы без раздумий удалил всех своих бывших из телефона. Юрген не святой, и, конечно, у него есть свои недостатки, но его внутренний моральный компас настроен очень тонко и четко. Он человек, который оставляет заметки на приборных панелях автомобилей, если они блокируют ему выезд. Я же бью и убегаю.
– Горожане, – повторяет мой муж.
– Юрген, перестань повторять это.
– Просто это так забавно звучит. Ну, знаешь, как простолюдины. Очень феодально. Как ты себя назвала? Божественная, что ходит среди нас, смертных?
Мои щеки начинают пылать. Юрген, который всегда восхищался моей независимостью, теперь видит меня в этом новом свете: с серебряной ложечкой и титулом «Божественной».
– На чьей ты стороне? – я говорю, защищаясь, хотя знаю, как это глупо – вступать в спор из-за чего-то столь банального и незначительного, слишком остро реагируя на то, о чем я не думала годами.
– Какой стороне? – дразнится он.
– Вот именно.
Я приподнимаюсь в поисках чего-нибудь, чтобы прикрыться.
– Зефина, это шутка.
Я пьяна. Не стоило все это начинать. Юрген обвивает мои ноги, чтобы я не перевернулась.
– Извини, извини, иди сюда. Я просто шутил, не уходи. Ты так и не рассказала мне, что случилось с той девушкой, Джерри Лейк.
Взволнованная, я стягиваю с дивана клетчатое одеяло и накидываю его себе на плечи. Сверкая своими прелестями, я карабкаюсь под стул, чтобы достать табак, не заботясь о том, как я выгляжу, когда моя белая задница поднята в воздух, ноги раздвинуты, и все на виду. Мы женаты; поэтому либо так, либо никак.
– Зефина, прекрати.
– Мне нужно покурить, – говорю я.
Я натягиваю одеяло на себя, как тогу, вставляю ноги в огромные велосипедные ботинки Юргена и выхожу на улицу, осознавая, каким клоуном я, должно быть, выгляжу. Я сижу на скамейке для пикника. Темно. Внутри фермерского дома в крохотной кухне загорается свет. Юрген выглядывает, наклоняется, стучит в окно костяшками пальцев и говорит всякие банальности.
– Вернись внутрь, mein Gott. Ты с ума сошла? Будешь сидеть, облепленная мошками?
Я притворяюсь, что увлеченно разглядываю волны. Слишком темно, чтобы хоть что-то увидеть. Одеяло колется, и, честно говоря, про мошек я забыла. Тем не менее я упорно закручиваю себе сигарету и слушаю крики чаек и плеск волн, что бьются друг о друга. Я настолько пьяна, что сигарета выглядит неумелым подобием. От нее у меня кружится голова, как и в первый раз, когда я сидела на корточках в задымленной курилке со Скиппер и близняшками, а сигарета переходила по кругу из рук в руки. Возможно, благодаря этому воспоминанию у меня рождается одна идея. Я запахиваю одеяло и осматриваю заднюю часть коттеджа, где участок идет вдоль сырой, покрытой мхом стены. Там достаточно места для того, чтобы пробраться дальше, и я, подняв вверх руку с сигаретой, медленно и неуклюже проползаю туда, спотыкаясь из-за велосипедных ботинок. На пути мне попадаются пустые контейнеры для цветов, лопата, треснувшая дверь душа и пластиковые садовые стулья. Я оказываюсь между стоком и стульями. Это прекрасно, как в старые добрые времена. Когда я смотрю вверх, кажется, что стены коттеджа дружелюбно наклоняются ко мне.
Свет.
В коттедже нет штор в ванной, они там не нужны – окно выходит на мох и камни. Я вижу, как Юрген смотрит на себя в зеркало над раковиной. Он хватается за подбородок и тянет щетину вниз, размышляя, нужно ли мне еще время или ему следует выйти и помириться. Я чувствую прилив любви. Мой желудок скручивает, меня почти тошнит. Он был и всегда будет чрезвычайно красивым мужчиной. Возможно, для кого-то он чересчур бледен, у него ясные голубые глаза, белый выбритый затылок, волосы над которым выгорели на солнце. У него бедра велосипедиста, толстые и мускулистые, крепкие, как окорока, колени, и острая линия загара в двух дюймах над коленной чашечкой, где заканчиваются шорты из лайкры. Он катается несколько раз в неделю, иногда по четыре или пять часов, когда ему нужен перерыв в студии. Его плечи сутулые из-за того, что он склоняется над ручками велосипеда, его живот плоский, почти вогнутый. Он слишком хорош для меня. Лучший человек, которого я знаю. Я чувствую себя идиоткой, прячась здесь в темноте. Зализывая собственные раны.