Комсомольский патруль
Шрифт:
— Комсомолец? — спросил я.
— Нет, — парень виновато улыбнулся, — не комсомолец, да только там, в зале, и другие возмущались. А вот вас хвалит народ, вы не обижайтесь, я сгоряча это так... шуганул.
Побеседовав немножко, мы распрощались. Толстяк ушел танцевать.
— Ну что, может, поговорим, — обернулся я к Чеснокову, — «пофилософствуем»?
Трудно пересказать тот наш разговор с Валерием. Это была отнюдь не беседа. Забыв от ярости, что они в штабе, и уже не сдерживаясь, ребята просто кричали на него, грозили отдать под суд за хулиганство, излупить его и выгнать навсегда из города. Кричали, что они этого добьются, а под конец Нина даже расплакалась.
— Это зараза, подлая зараза! — сквозь слезы говорила она. — Их надо уничтожать, как вредных бактерий, дезинфекцией. А рассадники таких микробов у Табульшей... — Нина кивнула в сторону Болтова.
Болтов, только что вместе со всеми яростно возмущавшийся Чесноковым, вспыхнул, стукнул кулаком по столу. Голос его сорвался.
— Когда-нибудь кончится это издевательство? — почти взвизгнул он. — Ракитин, заставь ее прекратить эти разговоры. Я же тебе все рассказал.
— Он тебе еще не все рассказал, — неожиданно спокойно сказала Нина, — вот честное слово, не все. Но он трус, он не выдержит, расскажет.
— Прекрати, — обозлился я, — вы что, с ума сошли? Нашли время!
И опять на Чеснокова обрушилась лавина гневных сравнений и эпитетов.
А Валерий молчал. Только его глаза, неестественно округлившиеся, растерянно перебегали с одного лица на другое. Штаб кипел. Кроме Валерия, молчали еще лишь двое — Костя Лепилин и я. На какую-то долю секунды я попытался себе представить, что вот и на меня так же обрушился поток человеческого гнева, брезгливости, отвращения. Нет, что угодно, только не это!
— Валя, хватит, — нагнувшись ко мне, шепнул, наконец, Костя. — Хватит!
— Хватит, — сказал я громко. — Довольно! Он ведь тоже человек, хоть и девушку бил.
Пришлось еще раза два прикрикнуть, пока мои друзья немного успокоились. А в мозгу у меня все время неотступно стучало: что же дальше? Как сделать так, чтобы до него дошло по-настоящему?
Еще не представляя, что нужно делать, а скорее инстинктивно, боясь упустить момент, я встал.
— Прошу всех оставить штаб, — прозвучал будто не мой, а чей-то незнакомый, чужой голос. — Костя, останься.
С удивлением посмотрев на нас с Костей, ребята неохотно вышли. Наступила напряженная тишина. Что сказать ему? Что? Нужные слова, как назло, не приходили. Я бросил просящий взгляд на Лепилина.
— Вот что, Чесноков, — медленно произнес он, словно отвечая на мой взгляд, — мы тебя могли бы посадить в тюрьму за хулиганство, но мы не будем этого делать, — он отвел глаза в сторону, — потому что нам жаль тебя.
— Да, иди, — быстро сказал я, вдруг поняв, что именно эти слова я все время и пытался найти. — Мне очень стыдно перед моими ребятами, пожалуй, я совру им что-нибудь, не признаюсь, но мне тоже тебя жалко, так вот, по-человечески. Очень уж плохо тебе сейчас. Иди.
Уже дома я задумался над тем, правильно или неправильно поступили мы с Костей, отпустив Чеснокова. Ведь он ударил девушку. Мне и самому иногда начинало казаться, что не стоило отпускать. Можно ли поддаваться мимолетному голосу чувства? Конечно, нет! Я начальник штаба! Я не имею права!
И только мы отпустили Валерия, ребята привели Люсю.
— Вот она, разговаривайте. — Командир группы крепко держал ее за локоть. — Брыкалась, пока вел. Сверху вроде девушка, а внутри вся сгнила. Так меня материла дорогой. Да, понимаешь, мат ко мне не липнет. Он тебя саму пачкает, красавица.
— Это уж никак не вяжется с той великосветской ролью, которую вы играете, — насмешливо заметил Костя, оглядывая Люсю с головы до ног. — Матерщина — это совсем из другой оперы. Или переквалифицироваться изволили?
— Костя, — сказал я спокойно, — брось, это ни к чему. Послушайте, мадам, или как вас, не ходите вы к нам больше, не пачкайте наш Дом культуры. Ну есть же другие места на свете. Почему вы обязательно к нам идете? Как вас еще просить?
Видимо, девушка приготовилась к другому разговору, потому что она с недоумением взглянула на меня. Потом опустила голову.
— Значит, гоните? — неожиданно спросила она хриплым голосом. — Сгнила для вас?
— Не гоним, а просим, — спокойно ответил я, — просим.
И тут произошло то, что впоследствии не раз заставляло меня задумываться.
Длинные Люсины ресницы дрогнули, она судорожно прижала к губам платок, даже не заметив, что размазывает губную помаду.
— Что ж, — сказала она, — гоните! Я уйду. А может быть, меня на поверхности только и удерживало то, что я иногда среди людей нахожусь? Спасибо, хорошие люди! Избавлю вас, избавлю.
Вскинув рывком голову, она стремительно вышла.
Мы молчали.
— Пойду проветрюсь, — деланно беспечным тоном сказал вдруг, направляясь к двери, Паша Сергеев. — Душно у нас.
Вслед за Пашей под разными предлогами вышли в зал и другие ребята.
Что Чиженюк хотела сказать уходя? Что?
Кажется, наш с Костей авторитет в штабе за этот вечер сильно поколебался.
Когда мы уходили домой, Костя угрюмо сказал:
— Знаешь, Ракитин, я устал. Очень устал...
НИЩИЕ ДУХОМ
Электричка плавно тронулась с места, перрон поплыл назад; легко перестукиваясь с рельсами, зарокотали колеса.
На душе у меня было празднично.
Я сидел у окна и думал «ни о чем». Как это хорошо, когда можно думать без спешки, когда можно никуда не торопиться, зная, что у тебя впереди целый свободный день. Я отдыхал.
В другой половине вагона ехало много каких-то студентов, и они пели песню, от которой становилось еще приятнее отдыхать вот так, в покачивающемся вагоне электрички. В душе к чувству радости примешивалась приятная грусть.