Конан и пророк Тьмы
Шрифт:
— Ну, малыш, ты ведь знаешь заговор Разбитый Сосуд. Тот, кто украл наш Шлем, всего лишь обычный воин, не колдун, к тому же ему неизвестно, что Шлем не простой. Он не устоит против этого заклинания. А когда упадет, хватай Шлем и бегом в монастырь, к Орландару. Поняла?
— Да… А как же ты?
— Я справлюсь, Минолия. Помни, ты должна успеть до полуночи. Если Шлем не найдешь, все равно возвращайся в монастырь — возможно, кто-нибудь из братьев уже отыскал его. Может быть, это буду я.— Веллах ободряюще улыбнулся.— Торопись, малыш. Я верю, что Шлем найдешь именно ты.
Минолия едва заметно улыбнулась в ответ, приподнялась на цыпочки и чмокнула брата в щеку.
— Хорошо. Я сделаю, как ты просишь. Будь осторожен, Веллах.
— Конечно, сестренка. Что может со мной случиться
Они на мгновение обнялись, и каждый, на ходу внимательно прислушиваясь к эманациям, зашагал своей Дорогой: Веллах направо, в кварталы торговцев, Минолия — вверх по дороге, ведущей в богатые районы.
Харчевня «Стреноженная вошь» выделялась среди подобных заведений в квартале, где лепились друг к другу лачуги бедняков, обилием входящих-выходящих людей, кои обычно именуются «всяческим сбродом». Физиономии посетителей утопающей в грязи харчевни уж точно никто не назвал бы лицами, зато так и лезли на ум слова вроде «морды», «хари», «рыла», а следы на этих рылах указывали на знакомство с плетьми стражников, кулаками тюремщиков, щипцами и клеймами палачей. Эти люди, как и крысы, предпочитали вести ночной образ жизни; одежда на них местами топорщилась, и только невинный младенец мог подумать, что под лохмотьями скрывается нечто безобидное.
Снаружи у двери, прислонившись к стене заросшей волосами тушей, скрестив на груди ручища, внимательно оглядывал приближающихся к порогу «Стреноженной вши» необъятный детина со рваными ноздрями и обрубками ушей. Ненароком оказавшийся у входа харчевню случайный прохожий, узрев такую образину вряд ли рискнул бы переступить порог. Впрочем, его — случайного — и не пустили бы.
Внутри, за замызганными столами, в незамысловатых развлечениях проводили свободное от охоты за поживой время те, кто отлично знал и понимал друг друга; играли в кости, пили, тискали веселых женщин и тешили себя поножовщиной — не забывая также и обсуждать будущие дела.
Сейчас, побросав свои забавы, завсегдатаи «Стреноженной вши» столпились в центре зала, вокруг стола с водруженным на него стулом, на котором не менее величественно, чем Хашид на троне, восседал невысокий худощавый шемит в черных шальварах, заправленных в сапоги, и темно-красной просторной рубахе. Со своего пьедестала он ронял слова, как скупец бросает деньги нищим, редко и понемногу, и слова те внимающие ловили с такой жадностью и любовью, будто сам Митра снизошел до беседы с ними.
— …Грязная Пасть: Рыночная площадь и Тройной квартал. Факельщик: от Юго-Восточных до храма. Гнойник: от казарм до холма Столетия. Не убивать. Увидел — пускай гонца. Я — здесь. Возьму живым. Сам.
Среди окруживших стол людей вспыхнули шепотки удивления и восторга. Давно, давно волк не покидал свое лежбище. Шемит по кличке Фенди, король вагаранских воров, правил беспрекословно подчиняющимся ему отребьем, не выходя за стены «Стреноженной вши». Зачем? До самых дальних уголков Вагарана с быстротой крылатых коней долетали процеженные им сквозь зубы слова, а приказы исполнялись еще быстрее. Власть его держалась на том, что он никогда никому ничего не прощал, даже малейшего ропота. Каждый из посещавших «Стреноженную вошь» когда-нибудь да становился свидетелем его расправ над решившими посвоевольничать. Ослушник не успевал показать свое недовольство, как дергалось красное рубашечное пятно, и, выброшенное из него, впивалось в глаз или горло строптивого блестящее стилетное лезвие. Вдобавок не было причин жаловаться на справедливость при дележе добычи или неумелую организацию воровских дел. Голова у шемита варила что надо.
Сегодня, едва прослышав про обещанную за поимку варвара-гладиатора награду, Фенди объявил сход. Описав наружность беглеца, главарь вагаранских воров распределил своих псов по городу и приказал, подняв во всех кварталах на ноги нищих, осведомителей и наводчиков, отыскать дорого оцененного раба и незамедлительно донести ему, где тот схоронился. Дальше атаман будет действовать сам. Как он замыслил взять живьем такого, судя по сведениям, опасного, непобедимого
— Ну? Чего ждете, гниды? Вон отсюда!
Едва было произнесено последнее слово, как харчевня «Стреноженная вошь* опустела. Лишь на своем троне остался погрузившийся в думы главарь, да у входа тоже никогда не покидавший пределов харчевни детина с рваными ноздрями.
Глава шестнадцатая
Давили шаха Джумаля стены отведенных ему во дворце сатрапа покоев, теснило в груди. Ныло сердце. Шах бродил по комнатам, не находя себе места и не в силах остановиться. Не в силах даже думать. Он мог только страдать, и мозг его жег безответный вопрос: «Как, как такое могло случиться?»
«Сын! — Такая мысль время от времени пронизывала его сознание, затянутое тучами горя.— Мой сын!» И сразу же все его чувства вспыхивали костром жажды мщения. Такого необузданно сильного ощущения он не испытывал никогда в жизни. И рождалась надежда на то, что свершившееся возмездие погасит невыносимую боль, поможет примириться с утратой сына и защитника тела и престола шаха. Терзаемый болью правитель клял себя за то, что мало внимания уделял своему отпрыску — плоти от плоти, крови от крови (пусть даже в эту плоть и кровь примешалась черная капля потусторонних сил),— никогда не беседовал с ним по душам, не ведал, какие желания и вопросы мучили юного Амина. Он всегда принимал существование рядом с собой сына как должное, как нечто само собой разумеющееся, незыблемое и вечное… Теперь же поздно что-либо исправлять. И Джумаль чувствовал пустоту внутри себя, словно из его души, из его тела безжалостно вырвали огромный кусок, оставив ноющую, рваную рану.
За окнами темнело, до сих пор не появился гонец с вестью от Хашида, что подлый убийца изловлен, да и с другими известиями никто не приходил. Ничто не нарушало уединения туранского гостя.
До полуночи оставалось немного, когда шах бегом бросился к двери, ведущей из покоев в коридор, рывком распахнул ее и, увлекая за собой несших охрану комнат Джумаля телохранителей, помчался по проходам и лестницам к выходу из дворца.
Как леопард нападает из ночной мглы на свою жертву, так неожиданно и страшно обрушилась на шаха мысль о том, что никогда более он не увидит своего сына. Никогда. Завтра Амина похоронят — не в общей могиле, как ошибочно думал сторож покойницкой Кумарандж, а в отдельной, с отданием почестей, но он, отец, не сможет попрощаться с сыном. Нельзя шаху присутствовать на погребении простого телохранителя. Законы и обычаи его страны, его положение не позволяют это. И не увидеть ему больше… Нет! Он должен! Обязан проститься, посмотреть последний раз на того, в ком текла его кровь. Закрыть глаза. Дотронуться до него.
И шаха подтолкнуло к дверям, бросило в коридоры, понесло к выходу из дворца.
По приказу Джумаля его подданные быстро разыскали среди слуг Хашида того, кто за хорошую плату согласился провести туранцев к городской покойницкой, расположенной чуть ли не на окраине города.
И вот уже по улицам Вагарана носильщики, постоянно подменяя друг друга, несут паланкин, в котором, сокрытый от посторонних глаз опущенными занавесями, пытаясь унять взвинченные нервы, теребит четки дрожащими пальцами шах Джумаль. Впереди, позади и по бокам паланкина идут по хорайскому городу туранцы, лучшие два десятка из телохранителей шаха. Они видят то, от чего отгородился шелковыми шторами их повелитель — не по-ночному неспокойный город. Конные патрули городской стражи, освещая все окрест себя факелами, наводняют улицы. Появляются из-за одного угла и тут же скрываются за другим те, кто обличьем и повадками схожи и в Туране, и в Хорайе — преступное отребье города. Не спится и еще какой-то из разновидностей человеческой породы, не сидится дома в эту ночь — людям с одинаково фанатично сосредоточенными лицами, какие бывают у жрецов в момент совершения ритуального действа и отрешения от всего мирского.