Концентрация смерти
Шрифт:
Казалось, будто звуки выстрелов до сих пор висят в спертом воздухе.
– За что их? – спросил Фролов, у него и тени сомнений не оставалось для ответа на вопрос – «Кто?» – естественно, каратели; или немцы или полицаи.
– Такое бывает за связь с партизанами, – проговорил Прохоров. – Кто-то из семьи ушел в отряд. Вот и мстят родным. Или же немца рядом с деревней убили. Тут, как и у нас в лагере было, десять за одного, не сам же комендант такое придумал.
– Звери, – тихо проговорил Фролов.
В притихшей хате гулко разносилось бессмысленное для ее хозяев тиканье ходиков.
Тик-так,
Прохоров поднял руку, остановил маятник. Часы смолкли, прекратив отсчитывать бег времени.
– Пошли, – шепотом сказал Михаил. – Нечего нам тут делать.
Дневной свет на улице уже не казался таким ярким, как прежде. Все словно бы потеряло свой цвет. Сделалось таким же черно-белым, как и в полутемной хате. Фролов закрыл дверь на веранду, Прохоров вопросительно посмотрел на него, мол, какая теперь разница?
– Собаки по улице бродят. Погрызут лица, – отводя взгляд в сторону, проговорил он.
И Михаил понял, товарищ прав. За хатой сразу же наткнулись на еще одно мертвое тело. Девушка лежала у колодца, раскинув руки, на запястьях виднелись следы веревки. Сорванная с нее одежда валялась на грядке с молодой зеленью. Прохоров отвел взгляд от обнаженного нереально белого тела.
– Изнасиловали, надругались, но убивать-то зачем? – пробормотал он.
– Горло ножом перерезали, – тихо добавил Фролов. – Эх, не в ту сторону мы с тобой свернули, командир.
– Похоронить их надо.
– А Кузьмина мы похоронили? Родственники есть, придут и похоронят. Не наше это дело.
– И что тогда наше?
Вновь вышли на деревенскую улицу. Теперь уже другими глазами Михаил смотрел на брошенный на землю букварь, на распахнутые двери домов. Тут на каждом шагу чувствовалось дыхание смерти. И не просто смерти, а бессмысленной на первый взгляд и жестокой. Но был же в ней какой-то скрытый смысл?
– Ты куда? – Фролов остановился.
Прохоров собрался идти по улице дальше.
– Туда, – указал Михаил на пригорок с кладбищем.
– Чего ты там забыл? Мертвым не поможешь.
– Может, уцелел кто, спрятался.
– Ну, а этим ты чем поможешь? Мы сами без пяти минут покойники.
Но Прохорова будто кто-то невидимый в спину толкал. Ему казалось, что его долг все увидеть, запомнить и никогда уже не забыть, чтобы потом не просто мстить врагам, а мстить за конкретных людей, чьи жизни они оборвали. Вести свой счет жертвам и палачам. За девушку возле колодца, за мальчика и девочку, лежавших рядом со своей убитой бабушкой в полутемной хате. Он не знал их имен-фамилий, но он видел, чувствовал их страдания.
– Я пошел, а ты как хочешь, – бросил через плечо Прохоров.
– Зачем тебе это? Мало в офлаге зверств насмотрелся? – бежал за ним Фролов.
– Отстань. Ты ничего не понял.
– Я-то не понял? Это ты ничего не понимаешь. Война идет, а ее без крови не бывает. Она не разбирает, где солдат, где старик или ребенок. Все озверели. И мы с тобой озверели.
– Не в этом дело. Ты девушку вспомни.
– И что это изменит теперь?
– Ничего. А душу мою изменит.
– Ладно, пошли. Только быстро. Надо еще в хатах поискать, может, продуктами разживемся. Там, куда мы зашли, я видел погреб нараспашку, а в нем картошка. Мелкая, правда, с куриное яйцо, и проросшая…
Прохоров уже не слушал, у него звенело в ушах. Голос Ильи сливался в монотонный гул.
«Как можно говорить о таких вещах теперь?» – подумалось Михаилу, но он тут же вспомнил и сидение в склепе на кладбище, и причитания вдовы на бетонной плите.
Он сам был причастен к тому ненормальному, что творилось в мире.
«Сейчас нельзя задумываться над некоторыми вещами, нужно действовать, как Фролов. Картошка остается картошкой, даже если ты забираешь из дома, где лежат убитые хозяева. Картошка – это жизнь. Илья уже один раз обжегся, пожалев прирезать молоденького немчика-«языка», и поплатился за это пленом, вот и ведет себя правильно».
Примерно так рассуждал Михаил и злился на себя. Фролов был прав – следовало уходить из мертвой деревни, прихватив с собой нужные вещи, но признаться вслух в своей неправоте не хватало духу. Умом Михаил это понимал, но совесть подсказывала ему другое:
«Ты должен увидеть все и запомнить. Брать здесь ничего не надо. Выживем».
У ворот кладбища беглецы остановились. Увиденное ошарашило их, хотя, казалось, удивляться они уже разучились, насмотрелись на смерть во всех ее обличьях. На толстой перекладине ворот висело три тела – молодые мужчины в грязно-коричневых шинелях, они слегка раскачивались. Шершавые веревки глубоко впились в шеи. У того, который висел посередине, были расстегнуты штаны, на месте прорехи расплылось огромное красное пятно. Прохоров присмотрелся, во рту у повешенного торчало что-то окровавленное, грязное. Если бы не записка, приколотая к воротнику шинели, он бы и не сразу понял, что это такое. Химическим карандашом на криво вырванной страничке из ученических прописей было коряво выведено: «ПОЛИЦАЙ ЛЮБИТ ЯЙЦЫ».
– Это же полицаи, – тихо молвил Фролов отступая. – Они что, своих повесили?
– Может, было за что? – неуверенно предположил Прохоров.
Это единственное, что он мог сказать. Такое допущение еще спасало картину, какую он успел себе нарисовать. Михаил хотел убедиться в своей правоте. Он шагнул за ворота, прошел боком между двух повешенных, опасаясь коснуться их плечом.
В конце высыпанной свежим речным песочком дорожки высился остов сгоревшей деревянной церкви. Еще дымились упавшие балки, толстые брусья. Среди них виднелись обгоревшие до костей человеческие останки. Пламя было такой силы, что обуглились и почернели ближайшие к церкви могильные кресты, на них зловещими дымящимися наростами топорщились повязанные рушники. Листья на деревьях съежились, свернулись в сухие трубочки. Они уже не шелестели на ветру, а позванивали.
Михаил с автоматом в руках обходил пожарище. Он увидел три детских тела, лежавшие между могил. Их словно подбили, сбросив на землю в стремительном полете.
И вновь в голове у Михаила сложилась картинка-реконструкция, четкая, цветная, но беззвучная. Люди в охваченной огнем церкви, пламя рвется внутрь сквозь щели, сипит, завывает, удушливый дым заволакивает пространство. Взрослые мужчины пытаются выбить дверь, но она прочно заколочена крест-накрест снаружи. Со звоном от жара высыпается окно в апсиде. Женщины подсаживают к нему детей: