Концерт Чайковского в предгорьях Пиренеев. Полет шмеля
Шрифт:
Я ушел, хлопнув за собой дверью. Когда я спускался по лестнице, я еще слышал ларисины рыданья из квартиры. Из той квартиры, где жил мой брат. Где он был предан собственной женой. И ушел в последний раз на приготовленную для него мучительную смерть.
Я пришел на вокзал. Хотел по дороге зайти к следователю, но вспомнил, что воскресенье, и в милиции никого нет. Билет я купил свободно и сел в купе. Через полчаса поезд тронулся. Наутро я должен был быть дома, на месте.
Что ж, пора приниматься за дело, За привычное дело свое,—процитировал я себе слова Блока и уставился
Голос, который звонил мне, не принадлежал Шмелеву. Но я не сомневался, что звонок да и само избиение было вызвано тем, что он «засек» меня утром, когда я выходил после него из здания. Это он распорядился избить меня, чтобы я получше понял, с кем имею дело, и испугался…
О, ему это удалось. Испугался я сильно. И пусть кто-нибудь попробует меня в этом упрекнуть.
После того, как я видел, во что превратили моего брата, у меня не было сомнений в том, что этим людям-зверям ничего не стоит убить человека. А бороться с ними я не могу. Вон милиции сколько, а ничего сделать не могут. Наверное, сами опасаются связываться.
Вот у них как все ловко! Утром меня увидел Шмелев, а через два часа меня уже поджидали добрые молодцы на машине. Избили меня и тут же доложили об исполнении. И тут же позвонил мужской голос… Милиции так точно и быстро никогда бы не сработать. Так что, может быть, не зря они сами бояться. Куда им…
И вообще, у меня было полное ощущение, что меня взяли и обмакнули с головой в чан с дерьмом. Все, что я увидел и пережил за эти дни — изуродованное тело моего брата, Шмелев с Ларисой, парни в парадной и мужской голос с рассказом о раскаленном штыре — все это рождало у меня ощущение оплеванности, растоптанности и полного и безраздельного торжества зла над добром.
А человек не может существовать в такой ситуации. Он погибает. У него ломается что-то внутри.
Из этой ситуации есть два выхода. Первый — это путешествия в различные царства. Как это проделывает Борис. Ему хорошо — как ни бьет жизнь, что бы там ни смущало, как бы беспросветно не было все вокруг, ему легко. Потому что в столе лежит коробочка, а в ней — два царства. Белое и красное. Куда хочешь, туда и беги.
Видимо, то же самое ощущал Игорь Северянин, когда сходил с ума от тоски и безысходности жизни, запертый в Нарва-Йыэсуу. Он тогда откровенно написал о пути бегства от некрасивой действительности:
Если в жизни нет девушек, кто глаза заневестили, А бабища развратная без лица и без глаз, Пусть возникнет огромное в этой маленькой Эстии: Ведь у нас гениальная чудотворка — игла!Наверное, это так. Если Васю убили, замучили бандиты, а его жена предала его и оказалась шлюхой, и все вот так вокруг — наверное, действительно, жизнь — это «бабища развратная без лица и без глаз». Похоже, что так…
А второй путь, если не колоться и не глотать таблетки — уехать. И работать. И постараться забыть. И не вспоминать. Когда там будет моя остановка? Утром? Я подожду…
Приеду к себе домой, пойду в театр. Закончу репетиции «Ричарда». Так много дел, а правды все равно не отыскать.
Когда я перебираю в памяти события, то даже не знаю, с чего начать… То ли с того момента, как в нашей с Васей жизни появился Шмелев. То ли еще раньше…
Это была безоблачная жизнь. Мне казалось, что я нашла то, что мне нужно в жизни, и теперь так будет всегда.
— Антиквариатом люди будут интересоваться всегда, — говорил муж, и я имела все основания верить ему. Еще он цитировал Ильфа и Петрова и говорил,
А значит, всегда будут богатые люди, которые будут готовы платить большие деньги за предметы роскоши и старины. А предметы старины — это и есть предметы роскоши.
— Инфляция может вырасти до миллиона процентов в месяц, — говорил Василий. — Народ может обнищать до крайности… Голодные будут валяться на улицах. Но все равно будут люди, которые будут жить баснословно богато. Они и есть мои покупатели. И значит, мои кормильцы. Вспомни, что рассказывают знающие люди о блокаде Ленинграда. Сотни тысяч умерших от голода. Понимаешь, умерших… Это была полная катастрофа. За такое правительство следовало бы повесить за яйца на Красной площади. Всех этих Сталиных, Молотовых и прочих Микоянов с Калиниными… Всех этих усатых и бородатых. Которых потом назвали спасителями отечества… И вот в это же самое время, когда по заснеженным улицам Ленинграда на детских саночках везли трупы умерших от голода и холода людей, в городе были люди, которые скупали за хлеб и лекарства ценности, предметы старины, искусства. И этих людей было не так уж мало. У них были и хлеб, и деньги, и медикаменты. И они за это скупили почти все ценное у оставшегося и вымирающего населения. И это в блокаду, когда люди ели людей… Когда свирепствовал НКВД, когда была жесточайшая распределительная система и, казалось бы, крошки пропасть не должно было… Так можешь себе представить, — говорил он, — что творится сейчас. И что будет твориться завтра. В школах маленькие дети на уроках падают в голодные обмороки, а у меня не залеживаются вещицы, стоящие целое состояние. На них всегда находятся покупатели. Они приезжают и покупают… Нет, у меня вечная профессия.
Я смотрела на мужа и понимала, что он совершенно прав. Действительно, он занимался своим бизнесом, покупал, приводил в порядок, реставрировал вещи, и их тут же покупали.
Часть он отдавал в магазины на комиссию, а часть продавал прямо сам, дома. Приезжали люди, как правило молодые, роскошно одетые, и не скупились. Они покупали все самое красивое и старинное и за самую высокую плату.
Говорить они почти не могли — они знали слишком мало слов для этого. Была одна молодая пара — муж и жена, лет двадцати трех, — которые разговаривали меж собой только матом. Казалось, они других слов просто не знают.
Между делом они сообщили, что приехали из Тамбовской области, из деревни, полгода назад. И теперь вот купили квартиру за сто миллионов в Питере и хотят ее обставить. Для этого и покупают антиквариат.
— Чтоб все видели, как мы «круто стоим», — пояснила молодая женщина. А когда муж этой юной леди открыл бумажник, мы с Васей только крякнули — он лопался от набитых туда стодолларовых купюр…
Надо признать, что Вася таких сильно обманывал. Он преувеличивал ценность вещи, набавлял цену необоснованно, словом, конечно, вел себя не вполне благородно.
— Они же все равно ничего в этом не понимают, — говорил он потом, как бы оправдываясь передо мной. — Их отцы, деды и прадеды не понимали. И их дети, внуки и правнуки понимать не будут. Искусство для них — это просто приложение к телевизору «Панасоник» и кофемолке «Филипс»…
А когда я говорила ему о том, что неудобно же перед самими собой, что обманывать даже таких недочеловеков с их миллионами тоже нехорошо, он неизменно отвечал:
— Да они должны быть благодарны, что их вообще пустили в этот дом. Что с ними вообще разговаривают. В этом доме поколениями жили порядочные, благородные и образованные люди… А эти несчастные животные, которым удалось наворовать у народа деньги, все равно так животными и останутся, хоть ты их в ста университетах учи…