Конец цепи
Шрифт:
Кристина Сандберг закрыла глаза. Еще раз повторила про себя заготовленный текст и, решив, что больше нет смысла тянуть, быстро закончила последние приготовления к эфиру.
Она потянулась, выпрямила спину и глубоко вздохнула. Взялась рукой за провод с целью удерживать микрофон перед собой, в меру близко, но не так, чтобы он закрывал ее рот. А потом кивнула Лео и в крошечный объектив перед ней:
– Я готова.
Только минуту спустя, выслушав сделанный Кристиной перед камерой репортаж, Лео по-настоящему осознал масштаб случившегося.
В
Борозда, которую пропахал самолет, имела ширину порядка ста метров, и на своем пути он разрушил массу жилых домов и офисов и одну школу, и, по данным персонала службы спасения, сейчас на месте трагедии лихорадочно велись поиски выживших, тех, кому удалось спастись среди руин и пожаров. Крылья отломились от корпуса и скользили по земле сами по себе, как бритвенные лезвия полуметровой толщины, отскакивали от нее и опускались снова на открытой местности, пока наконец вся машина разрушения не остановилась приблизительно на расстоянии километра от места падения.
– Погибшие, по данным спасателей, – сказала она, – исчисляются многими тысячами.
Школы еще были открыты, а в офисах кипела жизнь. Люди сидели на занятиях или на встречах, трудились или по-разному заполняли свой досуг, и у них хватало серьезных вопросов и больших планов, а потом внезапно все рухнуло, и ничто из этого уже не играло никакой роли.
Лео позади камеры сжал зубы и прикусил губу, стараясь не расплакаться, во всяком случае, он не должен плакать сейчас, на глазах у Кристины.
Он ведь даже не должен был находиться здесь.
Ему следовало лежать в своей кровати в Сёдере и не трогать телефон, пусть бы себе звонил, ведь кто там может звонить в пять утра. Но сейчас он стоял у поля в Амстердаме, и, куда бы ни кинул взгляд, страшная действительность напоминала ему о себе, и он не мог просто взять пульт дистанционного управления и переключиться на что-то лучшее.
Лео Бьёрку было двадцать четыре года.
И этот день стал худшим за всю его жизнь.
Однако он и представить не мог, что скоро все это померкнет по сравнению с тем, что уже происходило в другом конце города.
28
Вильям бывал в подобных ситуациях много раз и прекрасно знал, какое ощущение возникает, когда все кусочки мозаики встают на свои места.
Он стоял и смотрел на тонкие руки Жанин, на ее пальцы, державшие лист с рядом клинописи под его точной копией. По ее словам, это означало повторение эпидемии.
Чума.
Он старался сохранить самообладание, способность мыслить объективно, логично.
Искал по-настоящему достойные вопросы, которые смогли бы пробить брешь в ее рассуждениях и показать, что она вовсе не обязательно что-то доказала.
Но он еще не успел привести в порядок свои мысли, никак не мог свести концы с концами: исторические события в человеческом геноме, убивавший людей и созданный самой Организацией вирус, ключ, необходимый для зашифровки ответа, но на что?
Нельзя ведь, черт побери, отвечать на то, о чем тебя не спрашивают?
Именно в этот момент, как искра, мелькнула догадка.
Он сделал вдох, повернулся на месте, потом еще раз, словно искал что-то внутри себя, в своих мыслях, брешь или ошибку там, где логика давала сбой, где раньше он их не находил.
Вероятно, так все и было.
Вирус, и шифры, и ДНК, и спешка…
Все сходилось.
И для каждого вопроса, который он сейчас задавал самому себе, находился новый ответ, прекрасно соответствовавший предыдущим, и внезапно возникшее у него предположение выросло в полноценный вывод, однозначно поставивший все на свои места.
И Вильям собрался им поделиться.
– Я знаю, для чего понадобился вирус, – сказал он. – И знаю, почему мы здесь.
Жанин посмотрела на него.
У нее была тысяча вопросов, но прежде чем она успела задать их, они услышали шаги в коридоре, и они замолчали, ждали, что произойдет сейчас.
Дверь открылась, на пороге стоял Коннорс.
И сначала он просто смотрел на них, отчего к ним в души закрался страх.
Коннорс предупредительно кашлянул и попросил их следовать за ним.
Коннорс молча шагал по каменным коридорам, глубокие морщины беспокойства прорезали его лоб между бровями.
За ним эхом отдавались шаги Вильяма и Жанин, и где-то в глубине души он был доволен тем, что они наконец зашли столь далеко в своих знаниях.
Он оказался прав, а Франкен ошибался.
Не годилось держать их в неведении, не стоило ждать от них результата, когда они шли на ощупь в темноте.
Сейчас они, слава богу, могли говорить открыто.
Вопрос состоял только в том, сыграет ли это какую-то роль.
И его все чаще и чаще стало посещать ощущение обреченности, страх, что больше уже ничего нельзя сделать.
Телефон Кристины Сандберг лежал на столе перед ними, как часть плохо составленного натюрморта, среди бутылок с лимонадом и тарелок с едой, к которым никто не притронулся, в то время как их содержимое уже прилично остыло.
На улице спустилась ночь, но никто не спал.
Везде в окнах виднелся свет от телевизоров и экранов компьютеров, повсюду перед ними сидели люди и пытались понять, что же произошло. Они звонили своим родственникам и знакомым с целью проверить, добрались ли те благополучно до дома, и, не получив ответа, пытались снова и снова, и каждый раз, когда вдох облегчения раздавался в одном конце города, в другом у кого-то подкашивались ноги.
Кристина не знала, как долго она уже бодрствовала, но чувствовала страшную усталость. И каждый раз, когда начинала перемещать взгляд, комната, казалось, тоже приходила в движение, словно она была законсервирована в вязкой жидкости, где шевеление одного компонента сразу же сказывалось на других. А перед ней сидели Лео и Альберт с таким же отсутствующим видом, как у нее, или, точнее, у всех других посетителей наполовину пустого полуподвального паба.