Конец цепи

Олссон Фредрик Т.

– Это же была моя работа! – сказал он. – Не так ли? Именно знать и предпринять что-то, и поэтому я здесь! А если я не в состоянии, зачем вам тогда нужен?

Она промолчала.

Не этого добивалась.

Глубоко и медленно дышала, знала, что ей нечего сказать.

А он молчал.

Довольно долго.

– Каждый раз, когда что-то происходит в моей жизни, это не моя вина. И я не должен винить себя, не мог ничего сделать, не мог знать. И знаешь, я чертовски устал от этого.

Снова тишина.

– Да, будет

тебе известно.

Жанин посмотрела на него.

Буквально так он сказал.

И она как бы прозрела и увидела его в новом свете. Знала ведь, какие испытания выпали на его долю, но сейчас также поняла, что далеко не все.

– Каждый раз?

Она произнесла это тихо, мягко и медленно. Как бы в попытке объяснить ему, что она его друг. И спрашивала, поскольку хотела ему только хорошего.

– Я не знала, – сказала она просто, а потом добавила: – Не хочешь рассказать?

Его ответ напоминал ворчанье пятилетнего ребенка, которого заставляют что-то делать против его воли, приправленное печалью взрослого мужчины.

– И с чего вдруг? Чтобы ты смогла стать тем добрым, сердечным человеком, который выслушает меня, и даст несколько хороших советов, и наставит на путь истинный. Чтобы ты могла уйти отсюда довольная собой?

Она покачала головой.

– Я встречал таких людей раньше, и это не помогает.

– Нет, – ответила она. – Не поэтому. А из-за того, что я вижу.

Он не сказал ничего.

– А вижу человека с тяжелым грузом на плечах. Если ты меня извинишь.

Она говорила по-прежнему тихо, спокойно и вкрадчиво, но четко и не сводя с него глаз.

– И извини меня, но порой, когда видишь кого-то, несущего ношу, которая ему явно не по силам, хочется попросить его отдать свой мешок.

Он покачал головой.

И все началось тихо, столь же грустно и медленно, как она говорила сейчас, но его голос постепенно набирал силу и становился громче и резче, пока он не зарычал и его глаза не заблестели, и он не знал, что с ним происходит, но закончил тем, что меньше всего собирался делать.

Ведь кем она, собственно, была?

Кем она, собственно, была, чтобы рассказывать ей о том, как он себя чувствовал?

Какое право имела задавать вопросы о его жене, его дочери? Что она, собственно, знала? Да ни черта, конечно!

И чем могла помочь, если ее хватало только на то, чтобы стоять и притворно вздыхать сочувственно?

Казалось, назревавший годами нарыв лопнул, и гной вырвался вместе с отравленной им кровью наружу, и он испытал огромное облегчение, когда сейчас мог винить кого-то другого, рычать, словно Жанин являлась причиной всех его бед, и, даже зная, что это не так и что он пожалеет об этом, как раз сейчас он получал огромное удовольствие и не собирался кончать.

– Она умерла, – прохрипел он со злостью, словно Жанин приложила к этому руку. – Довольна? Моя дочь умерла, а я не увидел этого, должен

был, но не смог. Не заметил, что происходит, не оказался рядом, когда все случилось, и не мог ничего поделать, было уже слишком поздно. А потом не сумел справиться с горем, и моя жизнь покатилась под откос. Моя и Кристины, а сейчас нет и ее тоже, и, по-твоему, ты можешь снять с меня эту ношу? Неужели ты способна на подобное? Снять с меня такой груз и пронести немного, а потом я буду чувствовать себя хорошо снова?

Всему есть предел, человек не может рычать бесконечно.

В конце концов ему надо перевести дыхание, и тогда он начинает слышать себя, в конце концов необходимо поменять тональность.

И Вильям дошел до этой границы сейчас, сжал зубы, ему нечего было сказать больше, и на смену вспышки злости пришло раскаяние, как похмелье после опьянения, а потом он как бы начал медленно трезветь.

Против своей воли. Он не хотел становиться трезвым. Приятно было чувствовать, что во всем виноват кто-то другой. И он развел руки в сторону, предлагая ей уйти, исчезнуть, прежде чем это перестанет быть ее ошибкой. Как бы говоря ей: исчезни, пока я не стал виноват во всем снова.

Жанин стояло неподвижно. Смотрела на него.

Без злости. С грустью, но не за себя. А за него. Человека, даже толком не сумевшего избавиться от давящего на него невыносимого напряжения, который кричал на нее, обвиняя в тысяче грехов, хотя ему следовало обвинять в них себя. Того, с кем она была знакома меньше недели, но, казалось, ставшего ей ближе многих из тех, кого она знала всю свою жизнь.

Человека, только что отругавшего ее, хотя он, судя по всему, этого не хотел.

36

Послание было не одно, их было несколько.

Они давно приобрели законченную форму и лежали в сейфе каждое в своем запечатанном конверте, с собственным обозначением, и относились к разным сценариям, сформулированным Коннорсом много лет назад.

Казалось, в другое время.

Нет, пожалуй, в другом мире, пока еще существовавшем где-то, где все было как бы понарошку и со стороны напоминало настольную игру, отдохнув за которой можно было, поужинав, отправляться спать, пожалуй пропустив в промежутке стаканчик виски.

И где-то они все перешагнули в этот мир. Выглядевший невероятным и немыслимым в ту пору. А сейчас он стал реальностью. И Франкен рылся среди конвертов в поисках правильного.

Он был большой и толстый и весил по крайней мере пару килограммов.

«Сценарий ноль».

Такая надпись красовалась на нем снаружи, и, запечатав, они убрали его вместе с остальными и надеялись, что им никогда не придется открыть ни один из них вновь.

В особенности этот.

Он положил его на стол перед собой, а другие убрал обратно в сейф и запер.