Конец осиного гнезда. Это было под Ровно(изд.1970)

Брянцев Георгий Михайлович

Фома Филимонович подошел ко мне и весело сказал:

– Лихо наши их взвеселили, а?

– Не понял,– заметил я.

– Я про бомбежку,– пояснил дед.

– Узнал подробности?

– А как же! Я все могу узнать… Всякий кулик на своем болоте велик. Все в аккурат выведал.

– Ну и как?– торопливо опросил я.

– Лихо, лихо вышло! Уж куда лучше: весь аэродром разнесли, только один самолет уцелел,а остальные прахом пошли.И цистерны с горючим ахнули.Что там творилось, не приведи господи! Одних грузовиков сорок штук сгорело. Так что можешь

докладывать.

Фома Филимонович сел на лавку, достал из узелка черный-пречерный сухарь, зачерпнул жестяной кружкой из котла, помочил сухарь и начал его сосать. Он сосал его и прихлебывал горячую воду.

Я в это время обдумывал текст телеграммы на Большую землю.

– А зверь-то наш!– сказал старик немного спустя.– Тю-тю!

Зверем он именовал предателя Наклейкина, так удачно выступившего в роли парашютиста Проскурова.

– Что же с ним?- полюбопытствовал я.

– И хвоста от зверя не осталось,–ответил дед и рассмеялся.– Убрали крапивное семя. И переводчика того, заразу, тоже. Они же сами убрали. Ай, и здорово ты сработал, Кондрат Филиппович! Мастак ты…

Я спросил о подробностях, и дед охотно рассказал мне.

Дело обстояло так. Третьего дня вечером Таня неожиданно наткнулась на улице на Наклейкина.Она возвращалась с маслобойки, где ей удалось раздобыть немного подсолнечного жмыха. Уже темнело.Он был вместе со своим приятелем – переводчиком гестапо.Он остановил ее, начал всяческие разговоры разговаривать,посмеялся, что она за жмыхом бегала. Я, говорит, могу тебе за дружбу хоть каждый день по три банки консервов дарить.И шоколад есть у меня.Зря ты от меня бегаешь, я ведь с серьезными намерениями к тебе, все честь по чести будет. Королевой, говорит, будешь жить. В общем, старый разговор завел, гадюка. Танька думала было бежать, а потом вспомнила, что с минуты на минуту должен явиться Криворученко. Боязно ей стало; а что, если этот пес Наклейкин со своим дружком увяжутся за ней до самого дома?

Нельзя, чтобы Семен попался на глаза предателям. И она решила поддерживать разговор.

Когда они свернули к дому,где жил Наклейкин,Таня заметила, что сзади идут четверо неизвестных в гражданском.Она вначале заподозрила, что это приятели Наклейкина и что он что-то затеял против нее,но Наклейкин тоже забеспокоился и стал оглядываться.

Короче говоря, на перекрестке неизвестные налетели на Наклейкина и стали крутить ему руки назад. Переводчик сразу дал ходу, побежал. Один из нападавших вытащил пистолет, послал пулю вдогонку и уложил беглеца намертво. Увидя такое дело, Наклейкин изловчился и вытащил свой пистолет, но выстрелить ему не удалось:сильный удар по голове свалил его наземь.Таня, насмерть перепуганная, стояла прижавшись к стене.

Когда Наклейкин затих, неизвестные заговорили между собой, и Таня поняла, что это немцы.

Один из них подошел к Тане, осветил ее лицо фонариком и, подмигнув, толкнул в плечо и скомандовал: «Шнелль, марш!..»

И Таня помчалась, не чувствуя под собой ног.

– А сегодня сволокли зверя на кладбище,– закончил Фома Филимонович.

Так закончилась жизнь предателя.

Затем старик сообщил мне последнюю новость: партизаны ходили в рейд, разгромили гитлеровский гарнизон, захватили большой обоз с оружием и продовольствием.

Я поблагодарил Фому Филимоновича за новости. Он предупредил меня, что скоро придет топить мою печь.

Я вернулся к себе, а часа через три в комнату ввалился Кольчугин с дровами.

– Гауптман прибыл,– доложил он, складывая дрова.

– С медведем?

– Ну прямо…– усмехнулся старик.– Вместо медведя тетеревов настреляли.

– Много?

– С полдюжины.

– Ого!

– Да разве это охота? Баловство одно!– заметил Фома Филимонович.– Двое суток– и полдюжины! Только время убили.

Я высказал предположение, что виновны тут, видимо, не охотники– война распугала дичь. Старик возразил: дичи в лесу много, а вот охотники– шляпы. Не знают, где хоронится птица.

– А то Похитун!– возмущался он.– Какой же из него охотник!Балбеска сущая! Обсевок какой-то… рвань! Смотреть на него тошнехонько. Он пьяный не отличит тетерева от своих сапог, а еще хвастается: я да я… А что он? Тьфу! – И дед сплюнул.– Ввернул я ему как-то, что, мол, не годится, когда курица хочет петухом петь. Так он обозлился! Ну и пусть себе… А дичинки в наших лесах на всех хватит.

Достав из поддувала уголек и присев на корточки спиной к дверям, Фома Филимонович начертил на полу неровный круг и объяснил мне, что это лес. Затем он обозначил Опытную станцию, озеро, реку, протоку, зимник и поставил крестики там, где, по его твердому убеждению, должна таиться дичь.

В это время распахнулась дверь, и на пороге появился Гюберт. На нем был охотничий, ладно сшитый костюм и мягкие меховые сапоги.

Он пнул носком сапога Фому Филимоновича пониже спины. Тот вскочил, и Гюберт прошел в комнату.

В глазах старика, как мне почудилось, мелькнул недобрый огонек. Я по себе знал, что самая сильная обида это та, на которую нельзя ответить, и отлично понимал Фому Филимоновича.Бросив несколько поленьев дров в печь,он собрался уже выйти, как Гюберт спросил, подозрительно разглядывая примитивный чертеж на полу:

– Чем занимаетесь?

Вопрос мог быть обращен и ко мне и к Кольчугину. Я решил ответить за обоих и сказал:

– Спорим насчет охоты.

Гюберт сел на стул и, уставившись на Фому Филимоновича холодными глазами, спросил:

– А ты понимаешь что-нибудь в охоте?

– А почему я не должен понимать? Чай, годков тридцать брожу по лесу. Собаку на этом деле съел.

– Собаку…– усмехнулся Гюберт, что с ним бывало редко. (И я решил, что он вернулся из лесу в хорошем настроении.)– А ходишь на охоту?

Фома Филимонович поскреб затылок:

– Это дело сложное. Надо коменданту города в ножки кланяться, а я не хочу –стар уж, да и характер не таков.И опять-таки с ружьишком дело дрянь…Совсем дрянь!

– Плохое?