Конец старых времен

Ванчура Владислав

Князь улыбался как ни в чем не бывало. На лице его не дрогнул ни один мускул. Я был крайне изумлен и начал уже ухмыляться — здорово его отбрил скотник. А князь — ни слова! Только вытащил из кармана банкноту и протянул скотнику.

Ну, думаю, и ума же у тебя палата! Еще денег давай невеже!

А князь смотрит этак прищурившись на скотника и протягивает ему деньги, будто все на свете можно купить. Но тут-то он и обжегся! Скотник не пожелал ничего у него брать, да еще добавил:

— А подавись ты своими деньгами, и больше сюда не лазай, не то вилами хвачу!

Князь, так же молча, разжал пальцы и выпустил банкноту. Понимаете, трудно разобраться в людях;

я считал, что скотник прав, однако не следовало ему заходить так далеко.

Деньги упали на землю, а князь все еще не произнес ни слова — и скотник, так же, как и я, вообразил, что полковник испугался. И, просто так, шутки ради, от веселого настроения, схватил вилы и замахнулся на князя Алексея.

А тот выбросил кулак — и скотник отлетел прямо к дощатой перегородке (то есть на добрые три метра).

Я еще и теперь будто слышу, как стукнулась его голова о балку.

При скотине, в хлевах, всегда найдется достаточно людей, которые, тяжело трудясь, плевать хотели на всех князей с герцогами; им до смерти обрыдли тычки да щелчки. Я научился отличать рабочих от того сброда, который вьется вокруг господ и подражает им, принимая чаевые вместо честного заработка. Разница между первыми и вторыми такая же, как между огнем и водой. Быть слугой и работать за плату — две очень разные вещи. Если Ваня и лакеи величают Алексея Николаевича превосходительством и светлостью, то друзья нашего скотника называют его просто: дармоед. Личное обаяние? Благородство манер? Верность старому времени? Их этим не купишь!

Таких вот людей сбежалось человек пять или шесть, и подняли они такой гвалт, что у меня уши заложило. Я попытался утихомирить их, напоминая о своей дружбе со скотником и с князем, однако меня попросили заткнуться.

Князь не отвечал. Он удалился с поднятой головой, я же последовал за ним, втянув голову в плечи. И на каждом шагу оглядывался — что делается за спиной, ибо ожидал, что в меня чем-нибудь швырнут. И даже закрыв за собой дверь, я все еще слышал густой говор и гневный ропот. Звуки эти росли, как зубы дракона. Они неслись все дальше и дальше, тройным эхом прокатились по двору и ввалились в дом. Они свистели и насмешничали, орали и смеялись.

Вскоре о драке толковала вся Отрада. Кухарки, ключницы, судомойки шептали друг дружке на ухо, как отделали князя.

— Наш скотник как схватит его да как затрясет — чуть душу не вытряс!

Да кто это тебе сказал? Вот как раз все наоборот было!

Только револьвером-то нечего было грозиться, не больно-то грозен — грозу такую наводить…

Да чего ты мелешь — он его нагайкой!

Кто?

Кого?

Князь скотника!

Нет, а я слыхала, мол, князя побили. Лежит теперь наверху, весь в крови!

Князь?

Да нет — Бернард Спера!

От всех этих толков Корнелия едва не хлопнулась в обморок — она кричала, бранилась и ни за что на свете не желала поверить, будто киязю наложили по загривку. Бедная ключница вела себя так, движимая любовью и страхом, который нашептывал ей, что дело обстоит именно так, как она того опасается. И вот, удручаемая мыслью, что князя побили, и горячо желая отвратить от него позор, она вкладывала в свои крики всю душу, повторяя:

— Нет! Нет! Нет! Я его знаю! Я-то знаю, какой он человек! Он бы никогда не позволил!

И она металась среди товарок, подобно супруге героя, услышавшей злую весть, и прижимала руки к груди, оставляя без внимания и распустившуюся прическу, и спустившийся чулок.

— Хотела бы я посмотреть, кто осмелится поднять руку на князя! — Тут она понизила голос до полушепота,

намекая, что не худо бы поднести ей стакан воды.

Злосчастная! Своей опрометчивой любовью, в которой я и теперь, много лет спустя, различаю необузданное и высокомерное желание соединить пред взорами людей свою судьбу с судьбою князя, она ввергла нас всех в омут пересудов и сплетен, а затем и в беду.

По этим крикам, угрозам и брани товарки Корнелии легко могли догадаться о том, какие отношения связывают ее с князем. И я не колеблюсь заявить, что они действительно догадались обо всем. Но едва им открылась истина, они повернули на сто восемьдесят градусов; одни уперли руки в боки, другие скрестили их на груди, и в одно мгновение их сочувствие князю Алексею сменилось насмешкой.

Быть может, та или иная из кухарок воображала до сих пор, что князь задеряшвается в Отраде исключительно ради нее. Быть может, та или иная желала, чтобы с ней случилось то самое, на что теперь намекала Корнелия. Кто знает? А может быть, они решили, что заводить интрижку с ключницей слишком низко для князя… Как бы там ни было, ревновали они или поумнели разом, как сектанты, признавшие праздник святого духа, а князь лишился союзников.

Его чары рассеялись. Над ним смеялись.

Барышня Корнелия болтливостью своей, позорным себялюбием и неумением владеть собой сделала то, что Алексей Николаевич очутился на язычках всех служанок и лакеев, сколько их ни было в Отраде.

И что же приобрела она своею заносчивостью? Ничего, кроме презрения. Она осталась в одиночестве, без утешения, меж тем как в кухне пересчитывали всех ее любовников.

Корнелия, конечно, сообразила, что зашла слишком далеко, но так уж устроен человек, что в поступках своих он громоздит ошибку на ошибку. Корнелия не пошла спать, не села писать письмо родным, не занялась своими вещами, как то в обычае у рассудительных людей в трудные минуты; нет — набросив на плечи шаль, она с девяти часов стала поджидать князя за приоткрытой дверью своей комнаты. Бедняжка, подозревала ли она, что за ней следят? Хотела ли поведением своим вызвать приятельниц на то, чтобы они явились убедиться, что князь в самом деле к ней ходит, или же была она слишком простодушна и не верила, чтобы кто-либо из этих вездесущих созданий отважится подглядывать за нею?

Я, князь, Ян, Сюзанн, Эллен, семейство Стокласы и адвокат сидели в это время за ужином. Настроение у нас было не из лучших. Полковник ухаживал за Михаэлой, а пан Стокласа старался разговорить Яна. Однако молодой человек оставался мрачен, как туча. Он упорно отмалчивался, и Михаэла платила ему тем, что с удвоенной живостью обращалась к князю.

Шел десятый час, мисс Эллен с трудом подавляла зевоту, да и я прикрывал ладонью рот. Ах, до той поры не ведал я, что даже в скуке может быть счастье! До той поры я и не подозревал, что творится на кухне, и мне в голову не могла прийти мысль о том, какие безумства совершает Корнелия. Несчастье, готовое на нас обрушиться, не оповестило о себе никаким знамением. Стычка со скотником? Пфа, тут не было моей вины. Тем более что князь будет молчать, а работники не осмелятся жаловаться. Такая мысль пришла мне мимоходом, в паузе между двумя рассказами шотландки Эллен, когда я смотрел на дымок от моей сигары. Увы, я, к сожалению, очень плохо следил за тем, что делается вокруг, а лакей Лойзик слишком поздно улучил минутку, чтобы в двух словах обрисовать мне кухонные события. Я только посмеивался себе под нос, слушая, какой шум поднялся вокруг имени полковника, и спросил, а что говорят по этому поводу Франтишка с Вероникой.