Конец старых времен
Шрифт:
Я встретил Ваню, когда он возвращался от князя в свой чуланчик. Он шел, повесив голову и бормоча себе в бороду проклятия.
Был пятый час. В это время в замке царит покой и мир. Лакеи забиваются по каким-то уголкам, хозяин засыпает над газетами, барышня Михаэла пишет письма или листает какую-нибудь книгу. Китти и Марцела где-то носит, я же смакую томик лирической поэзии, и пока погружаюсь в сладостные грезы, внизу, в кухне, судомойки укладывают тарелки кверху дном, так что капельки воды стекают по их краям… Сегодня все это нарушено. Я несу караульную службу и, прохаживаясь по коридорам, слышу, как за углом где-то пробегает на цыпочках Марцел, слышу воркотню Вани, до меня доносятся шепотки, беспокойство, затаенное кипение, тревога — и я вдруг вскидываюсь, словно меня шилом кольнули. Ей-богу, это невыносимо!
Такие рассуждения меня несколько успокоили. Я стал у окна, наблюдая за воронами, летевшими в поля. Земля у нас в ту пору освобождалась из-под снега. Кругом все таяло, дули теплые ветры. За окном лениво шевелились ветви бука, и то ли это движение, то ли ясный денек внушали мне покой и надежду на то, что все окончится хорошо. Я упоминал уже, что не в моем характере предаваться жалобам и смехотворным воплям, в которых мы выкудахтываем весь лексикон романистов, и я должен повторить здесь, что мне все это претит. Напротив, я люблю, когда люди открыто говорят о девчонках, о радости, о своих делах, о том, какая в мире нищета и как сделать этот мир лучше, о правах и бесправии, о человеке, который ест, пьет или голодает. Вот об этом можно слушать, зато ничто мне так не противно, как ковыряться в разных чувствишках, да прикидываться, будто ты сродни не то аду, не то небесам. Это истаскано, это глупо, это так же крикливо, как кинжал на сцене. Не заставляйте меня еще убеждать вас, что при всем том я добрейший человек по натуре! Оставьте меня в покое. И если вы тем не менее поймете, что когда я стоял у окна, барабаня пальцами по стеклу, то, сам того не желая и сопротивляясь этому, думал о Китти, — обойдите молчанием и это.
Задумавшись, я глянул случайно на дорогу, и тут — о, ужас! — увидел моего голландца, идущего к замку. Как мог я забыть о нем!
У меня душа в пятки ушла. Я постоял, не зная, на что решиться, но потом сорвался с места и кинулся вниз. Я мчался, как ветер, кусая в растерянности губы. Мне удалось незамеченным проскочить по коридорам, и я почти уже добрался до внутреннего двора, как вдруг услышал за собой шаги, столь же поспешные, как и мои собственные. Князь, в чем был, без пальто, но с нагайкой (и, без сомнения, с револьвером) несся за мной по пятам.
Спера! — крикнул он, хватая меня за рукав. — Он здесь! Он опять пришел!
Кто? — спросил я, изображая безразличие. — Что это с вами, кой черт вас снова обуял, что вам взбрендилось?
Этот сыщик, англичанин! — ответил князь, обгоняя меня.
Сударь! — закричал тут я и одним прыжком поравнялся с ним. — Коли так, я иду с вами!
Мы бежали, как две гончие, однако мой мелкий, спотыкающийся шаг никак не мог угнаться за княжеским. Расстояние между нами увеличивалось. Тогда я остановился и,
— Эй вы там! Эй, мистер! С дороги!
Тогда полковник тоже остановился и, обернувшись, подождал меня.
Я отлично видел, что он собирается (по своему обыкновению) прибегнуть к насильственным действиям, и, схватив его за руку, принялся увещевать его.
— Ваша милость, допустим, что человек, за которым вы гонитесь, действительно покушается на вашу свободу или хочет вырвать у вас какую-то тайну. Ладно, это вполне правдоподобно, но отдаете ли вы себе отчет в том, что вы гоняетесь за ним, как за кошкой, стащившей кусок сала? Бросьте, князь, разве так решают дела государственной важности? Куда бы вы девались с вашей нагайкой, если б этот человек оказался английским посланником?
Князь тогда остыл. Разглаживая свой рукав, он смотрел на меня, словно хотел сказать: неужели ты, глупец, вообразил, будто я не знаю, что ты за птица? Ах, предатель! Ах, Иуда!
Если князь и не произнес всего этого вслух, то главным образом потому, что очень спешил.
Между тем господин Хюлиденн смотрел на нас с глубоким недоумением. Думаю, он сначала испугался при виде князя, размахивавшего на бегу нагайкой, но затем, когда из-за поворота дороги вынырнула и моя фигура, он снял шляпу и поклонился, следуя обычаям культурных людей. Мне стало очень не по себе, когда я разглядел, что он прижимает к груди свою левую руку и, следовательно, несет мне злосчастный переплет «Хроники». Неудобное и слишком бросающееся в глаза положение его руки напоминало жест воришки, стянувшего буханку хлеба. «Фи, — сказал я себе, — в каких же неловких руках я очутился!» Поистине не хватало только, чтобы эта собственность Стокласы вывалилась из-под локтя Хюлиденна (как то обычно происходит в третьем акте известного сорта комедий).
Вижу, я еще недостаточно каялся в своем позорном деянии, вижу, сожаление мое было слишком поверхностным и я до сих пор больше досадовал на неудачу, чем на сам поступок, ибо, приблизившись к Хюлиденну, я не нашелся, что сказать. Еще и теперь я живо чувствую всю смехотворность этой сцены. Мы стояли друг против друга, и я не знал, что мне делать — пожать ему руку или выбранить, чтобы не возбуждать подозрений князя. Итак, я только переводил взгляд с Алексея Николаевича на господина Хюлиденна, а с господина Хюлиденна на Алексея Николаевича, да беззвучно открывал рот.
Господи боже мой, до чего же иначе вел бы себя при подобных обстоятельствах человек, который испытывал бы подлинное раскаяние! Мое замешательство, видимо, показалось князю Алексею слишком долгим, и он сам взялся за дело в свойственной ему манере:
Эй вы, огородное пугало, чего вы тут околачиваетесь? Кто подсылает вас к моим воротам? Берегитесь, как бы я не задал вам жару за всю вашу родню!
Сударь, — ответил мой голландец, — если вам все равно, говорите лучше по-немецки. Я вижу, вы русский, и с радостью предложил бы вам беседовать на вашем родном языке, но я владею им в столь же малой степени, как и вы — моим. Я голландец, родом из Гааги, сударь.
Проваливайте отсюда! — загремел князь уже по-немецки. — Ступайте отираться о другие стены!
Господин Хюлиденн хотел возразить, что совершенно не понимает князя, но тот не давал ему слова вставить.
— Сейчас тебе все станет ясно, как стеклышко! — кричал он. — Знаешь некоего Люстига? Ах нет… Я бы предпочел, чтобы ты не прикидывался вороной, но это твое дело…
— Господин библиотекарь, — обратился ко мне голландец, — я требую, чтобы вы сказали этому господину, что вам обо мне известно.
Я расслышал плаксивые нотки в голосе голландца и понял, что еще минута, и он во всем сознается, как ведьма на дыбе. От этого мне стало вдвойне жарко, и я всеми силами выискивал предлог убраться отсюда поскорее.
Ваша милость, — сказал я князю, — господин, с которым вы разговариваете, носит фамилию Хюлиденн, и он не сыщик, а ученый. В наших краях он обретается уже добрых несколько месяцев. Он изучает фрески в монастыре «Золотая корона» и не имеет ничего общего ни с чем, что касается вас. Могу вас заверить, что вы сделали глупость, обращаясь к нему с таким раздражением.